— Но деньги, — не унимался Соколовский, — деньги у этого подонка брать не унизительно?
Отец остановился и внимательно посмотрел на Олега. Это было верным признаком обиды. Как и то, что Отец старался говорить особенно логично.
— Я рассуждал иначе, странно, что ты меня не понял. Представь себе, что он ушел от нас в тайге. Должны мы взять у него излишек еды и патронов или нет?
Саня засмеялся.
— Не могу, Отец, ты все-таки невероятный человек. Экстремист. Ты все на свете меришь по каким-то небывалым крайним ситуациям.
— Я не знаю, как у кого, — невозмутимо ответил Гончаров, — а у меня вся жизнь и есть крайняя ситуация. Машин около правления не оказалось.
— Дрыхнут шофера, — безмятежно определил Гусев, — так они тебе и разбежались в полшестого вставать.
Решено было разделиться на три группы и искать водителей по домам, благо за три месяца село сделалось почти родным. Саня, Алик Гусев и Соколовский попали в одно звено. Они прихватили в кладовке большие совковые лопаты и побрели на другой конец Горбова, туда, где жил шофер Николай Машков.
Дом шофера бросался в глаза издали — кирпичный, крытый оцинкованным железом, окруженный густым, разросшимся садом. Машину у дощатого забора Николай пристроил как раз так, чтобы ветви яблонь прикрывали ее от дождя. Когда они подошли ближе, то увидели и самого шофера, он стоял на подножке и протирал ветровое стекло, коренастый, розовый, выбритый ослепительно, по-армейски.
— Здорово, молодцы! — крикнул Николай, вокруг него образовалась стойкая атмосфера тройного одеколона, парного молока и налаженной семейной жизни. Машков сложно относился к студентам. Он уважал их за осведомленность в политике и особенно в футболе, но одновременно отчасти и презирал. По разным причинам, но более всего за цыганскую их жизнь и очевидную непрактичность.
— Здорово, хозяин! — в тон Машкову ответил Алик, он знал, что к нему, самому сильному в отряде, шофер питает даже симпатии. Именно поэтому Николай пригласил Гусева к себе в кабину. Но Алик отказался и с легкостью, неожиданной в таком большом теле, махнул в кузов.
— Как хотишь, — обиделся Николай и хлопнул дверцей, ни Саню, ни Соколовского не удостоив приглашением. Они уселись в кузове, прислонившись спиной к кабине и укутавшись в брезент, который хозяйственный Машков прихватил для укрытия груза. Кузов то и дело подбрасывало на ухабах и колдобинах, но они за три месяца привыкли к такой изнуряющей тряске, тела их сделались нечувствительны к ударам и толчкам, а вот души по-прежнему подвержены были настроению езды, когда движение, перемещение в пространстве и смена пейзажа кажутся единственным смыслом существования. Недаром во время езды хочется петь: это все настоящее, истинное, все лучшее в человеке, задавленное будничными заботами и рутиной, просится наружу.
До шоссе оставалось не более километра, когда в отдалении из-за осевшего стога сена показалась знакомая фигура — Разинский выглядел теперь не так уж браво: небесная нейлоновая куртка намокла и почернела, густые волосы от воды некрасиво слиплись.
— Может, захватим, — нерешительно спросил Саня, — подбросим его до станции?
— Знаешь, куда я его подброшу, — неожиданно жестко ответил Алик и выругался.
Дождь то припускал сильнее, а то вовсе переставал. И все-таки на шоссе сделалось понятно, что сегодня как-никак суббота, конец недели. Ненастье, длившееся столько времени, не смущало грибников, из райцентра и даже из областного города тянулись в деревню на краткую побывку нынешние производственники и недавние крестьяне. Время от времени они возникали на шоссе и голосовали — одни уверенно, другие с помощью маловразумительных суетливых движений, которые в итоге, вероятно, надо было расценивать как щедрые посулы. Перед каждым из голосующих Машков слегка сбавлял ход, а потом или окончательно тормозил, или же решительно набирал скорость.
— Выбирает клиентов, — с восхищением догадался Соколовский, — вот гад!
Постепенно люди, казавшиеся шоферу достойными, заполнили кузов, и ребята не в шутку подивились проницательности машковского понимания жизни — народ этот и впрямь был надежный, хозяйственный, ядреный. Из сумок и авосек торчала городская снедь — толстая колбаса в целлофане, круги сыра, консервные банки, поджаристый свежий хлеб, ну и бутылки, разумеется, с такими знакомыми жестяными крышечками. Две женщины, похожие на продавщиц из мясного отдела, с круглыми, тяжелыми, как ядра, коленками жевали бутерброды с ветчиной и обстоятельно облупливали крутые яйца. Соколовский гордо не обращал на них никакого внимания, но Гусеву было труднее.