Она взяла букет, и вновь ее пальцы коснулись его рук. Она опять улыбалась, и опять вокруг что-то изменилось — она осваивала и приручала мир с помощью своей улыбки.
— Откровенность за откровенность, я вам открою секрет. Я не соврала о хризантемах и астрах, я их правда люблю. Только мне никогда их не дарили. Честное слово, вот так, как вы сказали: чтобы красота букета совпадала с красотой чувств. Вы что, не верите?
— Верю, — сказал Саня — но с трудом.
Они спустились к реке. Вода была по-осеннему темная и быстрая. На дне стлались и струились длинные стебля мертвой травы.
— Волосы Офелии, — сказала Наташа. — Когда мне было четырнадцать лет, я боялась сойти с ума. Бог его знает почему, без всяких видимых оснований, но ужасно боялась.
— Зато теперь, — Саня смотрел па противоположный берег, безлесный, луговой и почему-то грустный, — вы боитесь прослыть чересчур рассудочной и совершаете необдуманные поступки.
— Вы имеете в виду мой приезд?
— Я имею в виду вас вообще. Вы меня простите за самонадеянность, но у меня такое чувство, будто я вас хорошо знаю.
— Дайте лучше закурить, — попросила Наташа, — знаток женской души, я свои сигареты забыла в машине.
Саня протянул ей мятую пачку «Шипки», он стеснялся скверных сигарет и еще больше своей нелепой искренности, которая отзывала мальчишеством и неопытностью. Он думал о том, что Разинский в такой момент наверняка бы блистал мужественным пренебрежительским юмором, а не изливал бы уныло душу, Наташа сидела на поваленной ольхе и курила, стряхивая пепел щелчком длинного лакированного ногтя.
— Вам здесь не надоело? — спросила она.
— Здесь, у реки?
— Нет, здесь, в деревне.
— В последнее время ужасно надоело. — Саня вошел в воду и ополоснул свои резиновые сапоги. — Только вот здешнему колхозу бедность надоела, это гораздо важнее. Я не знаю, как другие, Наташа, а я, например, в Москве никому не нужен. То есть нужен, конечно, маме, например, но это так, независимо от моих личных качеств. А здесь я позарез необходим, честное слово. То есть что значит я, мы все необходимы. Все, но и каждый в отдельности тоже. Маршальские жезлы и титулы — это ведь так, трепотня, компенсация за грязь и дожди. Мы же еще работать умеем. — Саня протянул Наташе свои ладони, загорелые, огрубевшие, в заскорузлых мозолях и запекшихся ссадинах, — вот вам руки архитектора, я и кирпичи кладу, и бетон, и бревно отесать могу, если прикажете. Понимаете, Наташа, со мной это впервые происходит — от меня, совершенно непосредственно от меня зависит, как здесь будут жить люди. А у меня дворовое воспитание — нельзя подводить людей, которые на тебя рассчитывают.
Саня замолк, ему опять показалось, что Наташе его признания давно уже неинтересны и что внезапная его искренность бестактна и скучна. Он тут же, в который уже раз, подумал о Разинском — вот кто не сомневается, что каждое его слово являет для слушателей величайшую ценность. Он выудил из пачки еще одну мятую, осыпавшуюся сигарету, в лесу приятно было курить, даже этот дешевый табак обретал благородную крепость.
Наташа коснулась его плеча. Саня обернулся, она опять улыбалась — на этот раз как давно близкий и родной человек — с заботой и участием.
— С вами хорошо, — сказала Наташа, — с вами можно молчать. Когда с человеком можно говорить, это замечательно, но если с ним еще и молчать можно, этому нет цены.
Саня не решался — верить ему этой улыбке или нет, он боялся верить и потому взял Наташу за руку.
— Пойдемте, а то ребята подумают, что мы с вами сбежали, как растратчик с заезжей актрисой. Или наоборот.
Они снова шли через пашню, и Наташа вновь опиралась время от времени на Санину ладонь. В этом кратком прикосновении ему чудилась доверчивость близости и ласки. Он был счастлив в эти минуты и впервые в жизни сознавал это не потом, не спустя время, а синхронно, сейчас, теперь, он был счастлив этим сиреневым вечером, в момент захода солнца, когда у дальних плетней и у опушки оставшегося позади леса накапливается непроглядный туман, он был счастлив весь этот путь до тех самых пор, пока не увидел фургон «Москвича» и костер, разведенный неподалеку от школьного крыльца.
— Ты бы уж вовсе не возвращался до утра. — Алик Гусев почти не поднял головы, выгребая из-под золы испекшуюся картошку. — Одно к одному, слово за слово, сначала обманул девушку, потом в лес заманил…
— Перестань, — сказал Саня без всякой обиды, ерничество его не трогало, он только теперь спокойно осознал, что Наташу нельзя больше оставлять в неведении и заблуждении.
— Соври ей еще что-нибудь, — словно догадавшись о его мыслях, посоветовал Князев, — трудно, что ли, так, мол, и так, Миша изволил отбыть в соседний колхоз, а там гостеприимные хозяева, на ночь глядя, не отпускают, почивать оставляют.