Дорога на Юзовку знакома Федору. Железнодорожная ветка и шоссе с жандармами и сыщиками — в стороне. Но и здесь ухо востро держи!
Небо побледнело, сквозь туман виднелись курганы породы рудников. Возле них стояли вышки для подъема угля и шахтеров.
Юзовка — поселок у завода англичанина Джона Юза, мастерских немца Боссе, французских рудников. Скопище деревянных домишек, глинобитных лачуг и землянок. За околицей — выжженная солнцем степь. С шахт на Юзовку тянет смрад горящей на терриконах серы В центре каменным оазисом — «английская колония». В особняках, под охраной казачьих сотен, вольготно живется иноземцам, русским чиновникам и купцам.
Но путь Федора лежит к нищим Собачеевкам, Нахаловкам и Шанхаям. Вот у оврага слепленная на скорую руку хибара. Сергеев нажал на щеколду. В комнатушке на нарах кто-то храпит. Сергеев принялся тормошить знакомого шахтера.
— М-м-м… Какого дьявола?
— Дело есть, Семен. Вставай!
— Артемушка?! — вскочил, протирая глаза, лохматый и скуластый хозяин. — Выходит, жив… А я уже думал — сцапали царские прихвостни нашего Артемку! Привез чего интересного?
— Привез… А твоя семья в деревню, что ли, махнула?
— На лето… Потом уж насовсем в Юзовку возвернутся. Замучили мужика недороды да подати!
Народ на рудниках и заводах больше пришлый. Крестьян гнали сюда слухи о хорошем заработке. Работа опасная, но не помирать же на селе с голода?
И хлебороб Семен Гринько из-под Купянска стал забойщиком — обжился и привык.
Федору верили, он был свой. Острым словом и шуткой пробуждал в усталых сердцах надежду.
— Все еще на «Ветке» спину гнешь? — спросил он у забойщика.
— На Берестово-Богодуховском руднике. Бывает, по два урока за смену даю! А в общем, хрен редьки не слаще… Значит, вечерком соберемся? Сейчас-то нашей артели в забой.
— Вот и хорошо! Возьмите и меня.
— В преисподнюю? — удивился Гринько. — Мы хоть за деньги лезем к черту в зубы, а ты какого лешего?
— Все надо видеть своими глазами!
Гринько задумался. Может, спустить Артема в рудник вместо заболевшего отгребщика Тихона? Штейгер[1] в забой заглядывает не часто, а с десятником поладить можно.
Нарядную миновали беспрепятственно. У Сергеева, как и у всех, на поясе лампа-шахтерка, а на плече обушок — этой кайлой рубят под землей уголь. Товарищи Семена с интересом оглядывали новичка, да и табельщик, как показалось Федору, задержал на нем пристальный взгляд… Мнительность подпольщика?
Клеть со свистом ухнула в колодец ствола. Пол уходил из-под ног, и сердце Федора с непривычки зашлось. В глазах рябили венцы шахтного сруба, на голову канала вода.
Стоп! Клеть дернулась, задрожала на канате. Лязгнула дверца. Шахтеры гуськом потянулись по главному штреку. При встрече с вагонетками жались к мокрым стенам.
Повороты, тесные проходы и боковые штреки. Лампы-шахтерки освещали под ногами небольшой круг. В забой пробирались согнувшись, задевая головой о поперечины крепи.
В самом тесном закутке подземелья все присели на корточки и прислонились спинами к стене забоя. Повесили лампы на подпорки крепи и несколько минут отдыхали. Закурить бы…
В изломах забоя искрился уголь, тускло отсвечивала порода.
Вскоре зазвенели обушки. Земля глухо и нехотя отвечала на их короткие удары.
Семен крякнул, плюнул на ладони и тоже полез в свою нору-нишу. Федор за ним. Коленям больно, в ладони впиваются острые грани угля. Как тут работать? Не размахнешься…
— Пласт угля тонок — от силы полтора аршина, — пояснял забойщик. — Если наскочишь на раздутый пласт — повезло! Только редко это, и расценок норовят тут же сбить!
Федор пытался разглядеть, что и как делает забойщик.
Полулежа на согнутой руке, тот бил обушком в черноту. Оттуда, больно жаля лицо и руки, отскакивали кусочки угля. Федор подался назад и стал отгребать уголь.
Обрушив подрубленный пласт, Семен крикнул в темноту:
— Лешка, ты здеся? Вези мой уголь в откаточный штрек.
Из пещерного мрака выполз подросток. Набросав в короб на салазках черные глыбы, он надел на голые плечи лямки. Жилы на шее саночника надулись, ребра еще больше обозначились. Голова его свесилась, весь он напрягся и застонал, руки и ноги заскользили в черной жиже. Цепляясь за неровности почвы, мальчик потащил свой короб с недетским грузом.
За какие грехи здесь маются и малые ребята?
Семен Гринько вытирал на лбу черный пот:
— Теперь имеешь понятие про нашу каторгу? Отвести тебя, что ли, к стволу? Сам-то заблудишься.
— Еще побуду. Дай обушок — попробую.
— Куда тебе! Нашу хитрость не изучишь, только себя измучишь.
Кто-то насмешливо отозвался из темноты:
— Здесь не контора, где чернила переводят.
— А чо? Пущай отведает, — донеслось из другой берлоги. — Дай-ка, Сеня, своему дружку струмент. Может, и пондравится!
— Да поможет ему аллах, — сказал забойщик татарин Юсуф.
— Го-го-го! — откликнулась смехом окружающая Сергеева темень.
«Ах, вот как?» — вскипел Федор. Его принимают за белоручку. Ну хорошо же! И, вырвав из рук Семена обушок, он полез в дыру, где тот рубил уголь.
Тесно… Ни повернуться, ни занести за плечо кайлу, чтобы ударить ею в полную силу. А над головой «крыша» из сланцевого плитняка. Раньше она покоилась на угольном пласту, а теперь он выбран…
«Ничего, приспособлюсь! Силенок хватает, только сноровки нет».
Зубок — острый конец обушка — скользит по крепкому углю, скалывая лишь кусочки. Терпение, еще раз терпение!
— Клюй в самый низ пласта, засекай куток! — подбадривал Семен. — Да не лупи, Артем, в породу! Врубишься поглубже — обрушивай уголек… Эх, сплоховал!
Федор приладился. Удары стали короткими и точными. Вгрызался сталью, делал глубокий паз в нижнем слое пласта. Выручали мускулы и упрямство. Умел слесарить, кочегарил, лопатой орудовал не хуже грабаря, даже официантом в Париже пришлось, а тут…
Адский труд! И все за гроши… Еще и мысль неотвязная: вот-вот рухнут тысячи пудов породы. Где больше погребено шахтеров — на поселковом кладбище или тут, на дне глубокого рудника?
К обеду Федор приловчился к обушку, и шахтеры уже не насмешничали. Даже десятник дивился старанию новичка.
Пошабашили на обед. Ели истово, делились харчами.
— Бери, Артем! Пустое пузо ни в пляску, ни в работу. Только поп да петух не евши поют.
Федор не отказывался:
— Верно! Хлеба ни куска, так и в тереме тоска. Брюхо — что царский судья: и молчит, да просит!
Черный хлеб с луком, тарань с картошкой, запивали квасом и балагурили:
— Этот квас уже семерых пас, добрался и до нас.
В полумраке сверкали глаза и зубы. Покончив с едой, пожилой крепильщик сказал Федору:
— Обзнакомился с нашим горем, парень? Смерть за плечами, в получку пять целковых, а из деревни одно строчат: «Шли деньжат».
— Худо, ой как худо! — вставил Юсуф. — Все помирать будем.
— Скотинка мы для хозяев, и боле ничего! — зло бросил Семен. — Изгаляются как хотят, а мы молчим, бессловесные.
— Плевать! — тряхнул чубом озорной шахтер, который утром проезжался насчет чернил. — Я вот завтра гульну в трактире. Поднесут мне с поклоном водочки, граммофон заведу за пятак. Не шахтер — барин!
— Ну и балда! — сплюнул Гринько. — А потом заляжешь в подзаборную канаву? Одно слово — свинья ты, Петро, с куриной мозгой.
Парень сконфуженно засопел, а Федор торопливо сказал:
— Требуйте, братцы, прибавки! И не просите, а требуйте. Нынче уголек в цене. В Баку бастуют нефтяники, и хозяева переводят заводские котельные на уголь. Самое время подать свой голос! Не водку глушить, а добиваться у живоглотов достойной оплаты труда, дешевого жилья, человеческого обращения. Вы люди, и молчать вам не к лицу!
— Так они и поделятся, станут братьями! Скорее нам горло перегрызут!
— Худо говоришь, — вздохнул Юсуф. — Тюрьма да Сибирь…