— Зоя! Веревочку б, а?
Ближайший филер бледнеет, начинает ерзать на стуле.
— Зачем вам веревочка, Александр Иванович? — невинно спрашивает библиотекарша, а Федор отвечает приглушенным басом:
— Видите того, в углу? Притащился за мной.
Сыщик не выдерживает и опрометью вылетает на улицу.
— Одной собакой меньше, — удовлетворенно кивает Федор и снова оглядывает зал.
Наконец остаются только проверенные люди. Федор часто брал у Зои почитать на сон грядущий литературные новинки. Как-то она дала ему декадентский альманах «Шиповник». Поздно ночью, когда Будрина еще возилась с карточками каталога, он выскочил из комнаты Якова:
— Ну и дрянь этот Сологуб с его «Навьими чарами»! Гниль, упадничество.
— Да ведь нынче многие так пишут.
— Выбросить все подобное из народных библиотек, выбросить! Возьму-ка я лучше Шекспира.
Великим англичанином Федор зачитывался до утра. Драматург умел гениально раскрыть в своих пьесах богатство и противоречия человеческой натуры, показать величие и падение человеческих душ, обнажить людские страсти, зло и общественные пороки, талантливо переплести трагическое и комическое. Вот почему Федор иногда среди ночи вдруг разбудит товарищей и кричит:
— Нет, невозможно, весь сон к чертям! Слушайте же, слушайте! — и с чувством декламирует:
Ну, скажите, что это не про нас и не про самодержавие?
В БАШНЕ ПОД ЗАМКОМ
Собрание на квартире учительницы Ольги Патлых кончилось, и Федор, соблюдая обычную осторожность, выскользнул на улицу. Расходились по одному. Мороз пощипывал щеки, под ногами приятно похрустывал еще крепкий мартовский снежок. Зима на Урале долгая.
Квартала через три Сергеев довольно усмехнулся: кажется, обвел здешних шпиков! Они в последнее время не давали житья.
И вдруг Федор услышал за спиной торопливые шаги. Не оглядываясь, одним боковым зрением он уловил позади себя чью-то тень. Сергеев вильнул в сторону, но навстречу выскочили городовые с револьверами в руках:
— Стой! Руки вверх!
Прикинувшись обывателем, на которого напали грабители, Федор бросился в переулок и заорал:
— Караул, грабят!
Прием не удался. Впереди еще полицейские. Сбив Федора с ног, они с трудом связали его. Силен, как таежный медведь!
Федор пришел в себя лишь в тюремной камере. Тяжелая дверь захлопнулась за ним с визгом и скрежетом.
«Замурован, отрезан от жизни…» — вспомнились Сергееву невесть откуда взятые слова. Из песни или из книги, а может, просто кто-то их произнес. Замурован — да! Но от жизни не отрезан. И здесь есть жизнь — своя, конечно. Что ж… Отведаем харчей еще и пермской тюрьмы.
Сейчас, лежа на тюремной койке, Федор недоумевал: почему фараоны обыскивали его с опаской? Словно он был обвешан бомбами. Странно, очень странно… И это «руки вверх!». Так обычно берут не политических, а опасных убийц.
На допросе многое прояснилось. Следователь гаркнул:
— Попался, душегуб! Фамилия, откуда родом, звание?
— Не тыкайте, — строго сказал Федор. — Паспорт у вас. Щуплый следователь насмешливо разглядывал узника.
— Политического из себя строишь? — с издевкой произнес он и зашипел, как гусак: — Не ври, разбойная морда! Нам доподлинно известно — ты из шайки Лбова! В каком она сейчас лесу?
«Лбовец? Вот оно в чем дело!» — изумился Сергеев, еще не зная, радоваться или печалиться. Итак, его приняли за одного из тех дружинников-боевиков, которые в позапрошлом, 1905 году, после поражения на Мотовилихе — пермском пушечном заводе, — ушли в тайгу. «Лесных братьев» — так они себя назвали — возглавил беспартийный Александр Лбов. Малограмотный, безумно смелый, он ранее служил в царской гвардии. Но из казармы, с ее муштрой, карцером и рукоприкладством офицеров, он вынес лютую злобу на самодержавие. Дерзкие налеты Лбова на полицейские участки, ограбления банков и почтовых поездов наводили страх на местные власти. Зато бедный люд всячески помогал «лесным братьям». Но партизанщина и «эксы» мало-помалу превращали лбовцев в обыкновенных разбойников, обреченных на виселицу и каторгу. Партия осуждала авантюры лбовцев — они приносили больше вреда, чем пользы, порочили революцию. Немало сил потратил Федор на то, чтобы вырвать из глухой тайги вчерашних дружинников, попавших на удочку эсеров и анархистов. Но многие еще в лесу. И вот…
— Какой я лбовец? — пожал плечами Федор. — Чушь!
— А кто же ты тогда?
Федор ответил не сразу. В самом деле — кто же он тогда? Не признаваться же, что он руководитель пермских большевиков!
— Кто я?. — произнес наконец Федор. — Только не лбовец! Иногда меня называли Александром Ивановичем! А родных, фамилии и звания своего не помню.
Как ни бесновался, ни угрожал следователь, Сергеев ничего не сказал. Пришлось прекратить дознание.
Потянулись на «романовской даче» тоскливые и голодные дни, а за ними недели. Федор не раскрывал свое истинное лицо. Любая обмолвка поможет следователю добраться до правды. А придумать более удачную версию, чем та, что он лбовец, Сергееву не удавалось. Оставалось жить «Иваном Непомнящим» — таких было полно по тюрьмам и на каторге.
Но что там на воле, кто арестован, кому посчастливилось избежать этой участи? А он все еще подследственный… Не дают книг, бумаги, он лишен прогулок и права переписки. Стучал в стену, но ответили нечто малоразборчивое. Он в башне, общие камеры далеко. И все же из этого невнятного стука Федор понял: арестовано после собрания не много людей. Но если все же часть комитета взята, почему его считают лбовцем? Значит, товарищи не выдали его.
Ночь… Самое тяжкое время в тюрьме — ночь. Не спится Федору. Как вести себя дальше? Не с кем даже посоветоваться. Эдак до самой смерти просидишь под замком!
Тихо в одиночке, как в склепе, только солома шелестит в полуистлевшем тюфяке да сердце бухает набатом, словно зовет на помощь. Под потолком камеры окно с кусочком неба. Оно темное, а на нем видны бледные звезды и отражается марево городских огней. Сергеев понимал: враг обезвредил его и теперь начнет подрывать и подтачивать его физические силы. Не бывать этому!
Федор сжимал кулаки и вскакивал. Бег на месте, глубокое дыхание и гимнастика. Съедать все, что приносят: омерзительно синюю кашу, пустую баланду и клейкий хлеб… Выцарапывал ногтем на сырой штукатурке формулы по механике, любимые стихи.
Днем минут десять отогревался в сводчатой комнате следователя. Тот задавал ему одни и те же вопросы:
— Имя, фамилия, откуда родом? Говори!
— Запамятовал, все запамятовал.
— Может, политик? Да еще из столичных штучек.
— Проверяйте, коли не лень.
Но сегодня следователь ошеломил его:
— Надоело с тобой вожжаться. Не один ты у меня! Засудим как бродягу.
Все внутри у Федора содрогнулось. Каторга вкупе с уголовниками! Вот чем обернулось его молчание… Что же делать?
Но вечером — неожиданная радость: перевели в общую камеру подследственных политических. Эсеры, анархисты и меньшевики, к счастью — и ленинец Гриша Котов. Федор сделал вид, будто не знает его, только подмигнул незаметно. Дескать, позже растолкую все, а пока — молчок! В камеру наверняка подсажен провокатор.
Когда все уснули, Котов рассказал, что в ту мартовскую ночь, после собрания, успели уйти все делегаты, избранные на Пятый съезд партии, в том числе харьковчане — Дима и Костя Бассалыго. Россохатский и Саша Васильев тоже избежали ареста. Протоколы собрания во время налета полиции успели выбросить в форточку, ко городовые утром нашли их за домом в сугробе, и теперь следователь изводит арестованных: что за Артем фигурирует в протоколах и кто из них этот Артем? Все, конечно, открещиваются от протоколов и от «какого-то Артема». Была обычная вечеринка, вот и все.