«Егорушко, любимый мой товарищ, умираю. Будешь читать — меня не будет. Умираю опозоренный, разбитый, без веры в душе.
Егорушко, скажу тебе по совести, нет никакого бога. Я обманывал людей. Казню себя, и нет мне утешения. Все надорвалось, перевернулось после суда, меня пожалевшего. Не жалеть меня нужно, а сжечь, как лютую змею.
За что я перечеркнул хорошую мою жизнь трудовую? Эх, Егорушко! Не увидел я тебя, стыдно было. Рассказал бы, что такое преподобные отцы Василии…»
У Проханова перехватило дыхание — это же о нем!
Нет, никогда отец Василий не праздновал труса, но тут руки его задрожали.
«…Если бы ты знал, Егорушко, как я попал в-их сети. Да что там «попал». Сам пришел, а меня и скрутили. Будь они прокляты и будь проклят день, с церковью мя породнивший!
Прощай, мой товарищ. Береги от церкви внуков своих и правнуков. Заклинаю тебя. Нет больше моих си…»
Дальше слов разобрать было невозможно…
Проханов опустил письмо и вытер свободной рукой крупные капли пота, выступившие на лбу.
Так вот каков отец Никита! Предал! Предал, чтобы спасти себя. Нет, просто немыслимо! Неужто он, Проханов, перестал разбираться в людях?
Это уже не первый его промах. Сначала Афонин, потом Обрывков, наконец Марьюшка. Сколько он занимался ею, сколько обхаживал! Так нет же!
Ох, Марья, Марья! Всю душу она ему вымотала. Он не знал даже, как исправить положение. Ее надо вернуть, вернуть во что бы то ни стало; она слишком много знает. К тому же история с ее письмами в редакцию слишком уж нашумела. Не дай бог — снова напишет в газету и признается, как родилась та переписка!..
Да, не вышла тогда их с епископом затея. В лужу сели, и так позорно. Но кто же знал, что на письма будет отвечать этот проклятый Осаков? Первый ответ его — еще куда ни шло — мало ли что напишет один человек, пусть даже бывший профессор богословия. А вот со второй статьей, когда он стал приводить выдержки из других писем, да еще так убийственно их комментировать, — тут уж совсем худо.
Правда, они тогда с Марьюшкой состряпали ответ Осакову, но он, Проханов, хорошо понимал, что третий раз редакция вряд ли станет выступать.
Впрочем, ему с самого начала не очень-то пришлась по душе вся эта затея с письмами.
Конечно, ошибки случаются с каждым; с газетным выступлением они, разумеется, дали маху, но зато он, Проханов, не мог не порадоваться, что пополз слушок, будто профессор Осаков не совсем нормален; от бога он будто бы публично отказался во время острого приступа психоза, потому-де бывший богослов и пишет такие ереси. А разве во всем этом не чувствуется рука дьявола, страшная рука нечистого? Определенно, профессор Осаков запродал свою душу за тридцать сребреников…
Слушок этот ядовитой волной полз от города к городу, от села к селу.
Но Проханову было теперь не до профессора. Его слишком остро волновала проблема — как быть с Марьюшкой? Ею целиком завладела эта проклятая Павлина. Эта крохотная женщина верит искренне, даже фанатично, но люто ненавидит его.
Он пытался поладить с ней, послал ей подарки, но она даже видеть их не захотела, когда узнала, от кого эти приношения.
Вот уже месяцев шесть, а то и больше, Павлина совсем не показывается в церкви, не говоря уже о Марьюшке. После смерти сынишки она ходила как потерянная и, кажется, совсем спилась, опустилась, постарела.
А может, он зря тогда довел ее до такого состояния?
Слишком круто взял, чтобы избавиться от ребенка? Впрочем, зачем ему ребенок? Это уж действительно лишнее. И без того много разговоров среди паствы о его приживалках. Ему даже владыко недовольным голосом намекнул, что надо поосторожней быть с прихожанками. Никто ему не запрещает иметь личную жизнь, но нельзя же ставить себя и церковь под удар!
— Сколько вам от рождения, сын мой? — спросил тогда епископ.
— Шестьдесят пять! — тихо ответил Проханов и потупился, как школьник, получивший нагоняй от директора.
— Шестьдесят пять? Ну, не сказал бы. Десяток спокойно можно сбросить, — продолжал он, приглядываясь и будто прицениваясь к нему. — Право же, можно позавидовать такой мужицкой силище… Свят, свят, свят! В грех с тобой попадешь.
Епископ перекрестился и уже строже проговорил:
— Слишком много анонимок пишут на твои проказы, сын мой. И как-то очень некрасиво с этой… как ее? Ну, та, что писала в газету?
— Разуваева. Марья Разуваева.
— Да, да, вспомнил. Поберегись, сын мой. Пораскинь умом, подумай, как половчей уйти от нареканий. И не медли!