— Почему неважно — это уж статья особая, она для вас не очень интересная.
— Почему же не интересная? Говорите, я слушаю.
— С мелочей началось. Сначала жены повздорили, потом мы ругнулись.
— Из-за чего?
— Из-за божественных людей. Ходили тут к нему всякие, песни пели. Я и сказал, чтоб они службу в церкви справляли, а не дома. А попу слова мои пришлись не по вкусу. С этого и началось.
— И давно началось?
— С год примерно. Да-a, не меньше года цапаемся. А вообще-то я точный счет не вел. Сами понимаете: когда что-то начнешь, не думаешь, чем это кончится. И не считаешь дни. Катятся и катятся…
— Хорошо, Яков Андреич. Я понял. Что же утром-то случилось?
— Подождите, я сам подойду к этому утру. Так вот, не ладили мы с Десятковыми. А сорванец мой знал об этом. От них ведь ничего не скроешь. То жена крепкое слово скажет, то я ругнусь, а он ведь слышит. Мальчишка взял нашу сторону и сегодня, как вы наверняка знаете, взял да и запустил камнем в матушку.
— Вы имеете в виду жену священника Марфу Петровну Десяткову?
— Конечно, в Десяткову. В кого ж еще? — удивился Делигов. — Так вот. Запустил в нее камнем и попал в голову. Я сам-то не проверял, мне Десятков говорил, а я поверил: чего ему врать-то?
— Согласен. Врать ему не пристало.
— Поймал он сорванца моего за руку — и ко мне. Мне, правда, вначале не очень понравилось, что он сынишке руку раскровянил. Я маленько вспылил, а когда узнал, в чем дело, тут же всыпал мальчонке перцу, чтоб другой раз сволочуге неповадно было камнями бросаться.
— Вы что же, побили сына?
— А что, я богу молиться на него должен? Ремнем на этой самой скамейке дал ему жару в то самое место, откуда ноги растут. Другой раз побоится камень в руки взять.
— А что же Десятков?
— А что ему оставалось делать? Посмотрел, посмотрел, да и ушел.
— И слова не сказал?
Недоверчивый тон Лузнина насторожил Делигова,
— Вот уж чего не помню, того не помню.
— Позвольте, Яков Андреич. Вы упомянули, что вам не понравилось, что Десятков, как вы выражаетесь, «руку раскровянил» вашему сыну.
— А кому понравится?
— Я не об этом. Вы, надо думать, сказали что-нибудь резкое Десяткову?
— Ну да. По матушке пустил его. Рука-то у сынишки вся в крови была.
— А Десятков на это что?
— Говорит, не он виноват. Мальчонка будто бы сам, когда на заборе сидел, руку-то оцарапал.
— Вы ему поверили, Десяткову?
— Ну… это я не помню. И не в том дело. Не пристало мне защищать сорванца, когда он кругом виноват!
— Так. А Десятков? Он что же, ушел, когда вы кончили наказывать сына, или не заметили, когда удалился?
— Опять не помню. Хотя нет. Мальчонка вырвался из рук и удрал. А я еще и скажи попу: этот пострел получит у меня на орехи.
— И вообще-то основательно всыпали сыну?
— Рубцы с недельку поболят, да еще добавлю. Я, товарищ прокурор, институтов, педагогики не кончал, у меня на этот счет свод линия. Напроказил — получай по заслугам. Так меня уму-разуму родители учили, так и я учу своих детей. И тут я царь, бог и воинский начальник. Даже прокуратура мне не указ-.
Лузнин пожал плечами.
— Я, правда, не сторонник воспитания с помощью кнута, но указывать и учить вас, как воспитывать детей, не намерен. Вам жить, вам же и отвечать за сына, если он что натворит. Это дело вашей совести.
Павел Иванович снова взглянул на Делигова и первый раз поймал настороженный взгляд его зеленых глаз. Этот взгляд как-то не вязался с рассказом и с суровым, простодушным тоном рассказчика, но спрашивать было уже нечего.
Лузнин поднялся,
— Ну, вот, пожалуй, все. — Но тут же Павел Иванович поправился: — Пока все.
— Это почему «пока»? — не понравилась последняя фраза Делигову.
— Причина смерти Десяткова полностью не выяснена, поэтому и говорю «пока». Впрочем, вам-то что беспокоиться, если вы ни в чем не повинны. До свидания, Яков Андреич.
— Прощайте,
«Дядька с иголками»
Когда Лузнин вышел за ворота, он сразу же заметил Павлину Афанасьевну. Она стояла на улице, беспокойно озираясь.
— Тетя Паша! — окликнул Павел Иванович свою сотрудницу. — Вы кого ждете?
— Вот тебе и фрукт! — резко отозвалась Павлина Афанасьевна. — Или память у тебя дырявая, или смеешься надо мной, старой?
Павел Иванович всегда удивлялся этой маленькой женщине. Отчитает, и не поймешь за что. Он порой откровенно робел перед ней, опасаясь ее острого языка, и старался разговаривать как можно мягче. Наверное, поэтому своевольная женщина и благоволила к нему.