Луи уже не уговаривал. Он отрывал пласты серебра, нащупывая власть над веществом картины, создавал миниатюрные смерчи, вихри стали и платины; разбивая металл в пыль, постепенно убирал его излишки вверху, там, где ему нужен был лишь легкий фон - тоненький слой, прозрачный, чистый, светящийся. Еще чуть-чуть - и Луи окунул вуаль фона в яркий голубой. Он опьянел; волшебство форм, плавящихся от прикосновения мысли, предвкушение красок, что вот-вот придут на смену серебру, все это привычно затягивало его, погружало в жадный, торопливый экстаз творения.
Луи высек темно-серые камни, обточенные волнами небрежно и грубо, и швырнул прочь от себя длинный галечный пляж. Поставил слева, на границе меж землей и водой, огромные валуны, влажные от ласки волн. Зайдя за видимую рамку картины, неуверенный, он быстро осмелел - и создал за валунами обрывистые скалы, покрытые там, куда долетают брызги, липкой малахитовой пленкой...
Вода. Вода, но... какая? Луи на миг застыл; мыслей не осталось, поиск был как веер смутных образов, как боль, отпустившая мгновенно, едва он понял - и обрушил на берег волны, холодные... нет, синие, синие с зеленцой у пенных гребешков, там, где вода особенно похожа на жидкое стекло. Он взъярил эти волны; в безвременье картины обрек ждать и предвкушать, как это будет - атаковать берег, взять его приступом в ореоле пены, в ожерельях брызг. А Луи уже не видел их. Он смотрел за них, он смотрел дальше, куда тянула его черта горизонта, пока несуществующего. И менталер прорисовал ее: бросил от себя воду, взрезанную волнами, бросил сразу, всю, весь иссиня-зеленый, темного стекла щит, отражающий небо. Там, в небе, над далеким краем воды, Луи провел бледно-желтую перламутровую полосу, размыл, чтобы она плавно переходила в пронзительную лазурь. Бросил ввысь растрепанное облако, разорвал его ветром. Смочил гальку берега только что отхлынувшей волной... Отошел вправо и вытянул меж камней изломанный синий стебель с двумя гроздьями длинных стручков из мягкого малахита...
И, поддавшись внезапному импульсу, прочертил у самого горизонта нежно-розовую полоску, и поднял от нее вверх розовые, как плоть, белые и серебряные башни далекого города, стоящего в море.
То был последний штрих. Больше не требовалось ничего. Луи не смог бы добавить ни единой детали: у него их больше не было. Он был пуст.
Он был пуст, и это был финал, окончание, разрыв - как маленькая смерть. Завершенность запечатленного сама теперь выталкивала художника в реальность, изгоняла из созданной им иллюзии пространства.
Луи закрыл глаза и, отодвинувшись от диска картины, отлепил ото лба подушечки контактов. Какая сладкая опустошенность... Он почти забыл, как это: вычерпать себя до дна, все отдав картине. Этого чувства было пока достаточно, он даже не испытывал желания взглянуть, что у него получилось. Он, никак того не ожидая, работал в этот раз настолько хорошо, насколько вообще способен.
- Я не специалист в искусстве, - нарушил тишину голос Беймы; киберпилот, верно, наблюдал за Луи. - Но очень впечатляюще. Я впервые наблюдал работу менталера. Если я как-нибудь буду обсуждать с другими кораблями наших пилотов и пассажиров, я, с вашего позволения, расскажу об этом.
- Спасибо, Бейма. - Луи все еще не открывал глаз. Мыслей не было. Им владела приятная расслабленность, почти нега, он как будто плавал в теплом тумане. Даже вялость, так и не прошедшая после тоников, ничего больше не значила.
- Альвгар в вас не ошибся, - продолжал киберпилот. - Вы очевидно талантливы.
Альвгар... Звук этого имени трещиной побежал по истоме опустошения, потянул за собой смутную тревогу, беспокойство, бессилие - все два последних дня. Эйфория уходила, Луи словно выныривал из теплого облака. На корне языка он теперь чувствовал горечь, голова сделалась тяжелой. Наконец Луи посмотрел на свою картину.
И медленно выдохнул.
Вот это, все это - его?
Его... Серый берег, и скалы, и море под утренним небом. И башни города вдалеке. Соленый и горький ветер, упруго бьющий в лицо, брызги, мокрые бока валунов... Кусочек Тэрэн, остановленное мгновение. Луи смотрел, узнавая каждый камешек, каждый барашек на волнах вдали, каждый изгиб стебля одинокого деревца. Для него тут не было тайны.
Но красота - красота была. Большая, чем он думал найти, и намного более чистая.