Он продолжал жевать. Ночь вернулась, неся в себе тысячи образов, сливающихся, дробящихся, перетекающих один в другой. Рот онемел, желудок жгло, острые листики ранили язык; Луи и выплюнул бы веточку, но уже не мог. Он еще шел... кажется, шел - или это ему уже только казалось? Вокруг не осталось ничего настоящего. Еще чуть-чуть, и он войдет в сердце оргии иллюзорного, обретающего плоть во вселенной его «я»; падая сквозь ночную грозу в зеленом золоте молний, он прочертит в индиговых небесах огненный след сгорающего метеора. Волна поднимет его над миром и он снова станет собой...
Ноги художника подкосились. Цепляясь за стену здания, он тихо сполз на холодный пластатит тротуара. Из уголка рта потянулась вниз тонкая струйка мутной слюны, поблескивая в свете одинокого фонаря.
Все плыло. Беззвучие; серая темная пустота; он падал (опрокидывался, опрокидывался, в головокружение, бесконечно); смотрел на себя - снаружи и изнутри, вместе, сразу; видел, как становится маленьким-маленьким, и одновременно большим, очень большим - огромным, - прорастая сквозь самое себя. И только... только руки одной он не чувствовал. Как будто ее не было вовсе, как будто она...
Онемела.
Он как-то вытянул руку из-под спины; ниже локтя она была точно чужая - теплое бесчувственное мясо на твердых костях. Глаза не открывались, за веками было по-прежнему серо, но теперь Луи смутно понимал, что лежит.
Руку закололи иголки. В какой-то момент терпеть стало невозможно; Луи сжал кулак, поморщился, разлепил веки. Смутный свет... расплывчатые пятна. Он снова закрыл глаза и лежал так, пока ощущение впивающихся иголок уходило, сдвигалось в ладонь, в пальцы, пропадало совсем. И только потом разомкнул ресницы.
Рыжеватый... свет (потолок?), закругление его плоскости, потом вниз... Вниз, в коричневатую зелень, до самого... пола? Сглаженные углы... Луи привстал - и упал обратно, выдохнул, вцепившись в край своего ложа, уткнувшись лбом в собственные руки. Когда темнота в глазах рассеялась, он поднял голову.
Голые оливковые стены, вогнутый светящийся потолок. Маленькая пустая комната. А у противоположной стены, на полу, сидит человек, очень бледный, совсем белый. Сидит и, похоже, дремлет, закинув руки за голову.
В этот момент Луи понял, что такое паника.
Он не знал, что это за место.
Он не знал, как попал сюда.
Он...
Пустота в голове, вылущенные стебли...
...не помнил. Смутно рисовалось что-то сияющее, огромное, ледяное. Холодные огни сквозь ночь, плывут, ускользают - а были ли?..
Призрачные светлячки. Холод и запах каиссы... Шуршащий поток вытек сквозь пальцы.
У него никогда раньше не случалось провалов в памяти, и он этим почти гордился: если помнишь все, ты не галлюциноман, кто бы и что по этому поводу ни говорил.
Тут он понял, что человек у стены вовсе не дремлет, а наблюдает за ним сквозь ресницы.
Луи облизнул потрескавшиеся губы. Комната, этот человек - все было неподвижно, шевелился только он один, словно все это был сон.
- Вы... кто? - выдавил он хрипло, обнаруживая, что в горле пересохло.
- Я думал, первым вопросом станет: «Где я нахожусь?»
Слишком глубокий голос, слишком звучный, слишком богатый; даже слабая гортанность не портила его. Сон? Или галлюцинация?.. Незнакомец потянулся, скрестил ноги, сложил руки на коленях и уставился на Луи.
Он был... альбиносом? Белая-белая кожа, белые волосы чуть ниже плеч; ресницы и брови отливали темным, свинцовым - должно быть, из-за следов пигмента. Альбинос или просто седой от возраста? Смутно Луи помнилось, что у альбиносов красноватые глаза. Красноватые... или розовые? Глаза напротив были очень светлые и очень прозрачные, да, но не красные и не розовые. Желтовато-зеленые.
Цвет синтанских грез... Это могло значить только одно.
- И где я нахожусь? - Скоро видение начнет преображаться - и хорошо. Что-то неприятное было в этих светлых глазах, что-то помимо цвета, только Луи не мог определить, что именно. Некоторые инопланетники - он много их повидал в Сотлане - на лицо так отличаются от уроженцев Тронора-3, что мимику едва можно прочесть. Этот был как раз из таких.
Почему ему привиделся инопланетник?
- Вы на моем корабле. - Незнакомец встал.
Луи огляделся. Комната, белый человек, они не менялись, и это все больше тревожило. Греза ли это вообще? Не вполне еще придя в себя, Луи, однако, уже понял, что не чувствует ни привычного озарения, ни эндорфинового восторга, ни даже тяжести, что должна была за ними последовать. Все это было неправильно; он начинал беспокоиться всерьез. Какая странная греза...