Разожгли костер. Красный отсвет задрожал на высоких деревьях. Утомленные танцоры присели к огню. На смену им вышли новые.
Маклай чувствовал, что лихорадка опять овладевает им. Огонь не грел. Звуки флейт и дудок казались нестерпимо пронзительными. Лица танцоров, раскрашенные наполовину черной и наполовину красной краской, походили на видения страшного сна. Зубы застучали мелкой дрожью. По спине побежали холодные струйки озноба.
— Я пойду домой, — сказал Маклай и встал с места.
Встал и пошатнулся. Саул поддержал его.
— Останься здесь, в буамрамре, — сказал он Маклаю. — Мы положим тебе новую цыновку. Зачем тебе итти сейчас домой? Разве тебе не все равно, где спать: здесь или дома?
«Буамрамра! Что ж, это, пожалуй, хорошо. Я лягу на цыновку и буду глядеть сквозь крышу на небо. Меня никто не будет трогать, мне не нужно будет никого ни утешать, ни успокаивать. Ульсон, наверное, еще дуется, а если он одумается и захочет мириться, значит — на всю ночь разговоров, упреков, жалоб!»
— Хорошо, Саул, я буду спать в буамрамре, — решает Маклай и идет, чуть пошатываясь, к большой хижине с резными украшениями у входа.
— Это болезнь? — спрашивают друг у друга папуасы, глядя вслед Маклаю.
— Нет, это кэу! — отвечают другие. — Маклай — человек с луны! Он не болеет, он не может болеть. Он просто выпил много кэу, чтобы Мукай и его жена были счастливы. Кэу связало ему ноги, и ему нужно отдохнуть.
— Пусть отдыхает! — решают хором папуасы, и трубы начинают гудеть чуть-чуть тише, и танцоры танцуют чуть-чуть медленней.
В буамрамре темно. Сквозь растрепанную крышу светят звезды. Откуда-то пахнет цветами, ночными цветами Новой Гвинеи.
Но лихорадка сильнее всего. И Маклай слышит сам, как стучат его зубы.
Свадебный пир продолжался целую ночь. Люди успокоились только к утру. Только к утру заснул и Маклай. Свесив руку с помоста, он лежал на цыновке, бледный, неподвижный, с каплями пота на лбу. Влажные от испарины волосы прилипли к вискам. Вокруг глаз легли тени. Тонкий нос казался еще тоньше. Из-под усов темнели потрескавшиеся от лихорадки губы. В буамрамре не было никого. Тонкий луч солнца, пробиваясь сквозь крышу, тянулся узенькой золотой дорожкой. Вырезанные на столбах ящерицы и рыбы скалили свои страшные пасти. Что-то шуршало в связках пальмовых листьев, брошенных на пустые нары. Может быть, это был ветер, пробравшийся сквозь открытую дверь; может быть, расхрабрившиеся мыши. Луч опустился ниже. Вот он скользнул уже по бледной руке Маклая, по его впалой щеке, по темным векам. Маклай зашевелился. Глазам стало тепло от солнца. Маклай проснулся и приподнял голову. Он прислушивался; где-то далеко-далеко кричали звонкие голоса:
— Тамо-русо! Тамо-русо! Тамо-русо!
— Что за чертовщина! — пробормотал Маклай и с трудом спустил ноги с помоста. — Что это еще за «тамо-русо»? Тамо-русо — русские люди! Уж не начинает ли мне чудиться, как Ульсону? Этого только нехватало!
Но крики приближались. Кто-то бежал — и, очевидно, бежал с берега.
Легкие ноги протопали по твердой площадке. В хижинах со всех сторон зашевелились люди.
Кто-то что-то спросил. Кто-то что-то крикнул на бегу. Завизжали дети. Залаяли собаки. И вот уже чья-то тень закрыла входное отверстие буамрамры.
— Маклай! Маклай! Проснись, Маклай! В море дым!
— Дым?
— Дым! Я был на берегу! Возле Кар-Кара прямо из воды выходит дым!
— Ты ошибся! Это просто люди Кар-Кара жгут унан. На воде не бывает дыма!
— Нет, это на воде! Я знаю, что это! Это твоя пирóга. Это тамо-русо!
Тамо-русо! Русские люди! Бледные щеки Маклая побледнели еще больше. Казалось, вся кровь хлынула к сердцу, в груди сразу стало тесно, в ушах зашумело.
— Не может быть!
— Посмотри сам, Маклай! Посмотри и скажи нам! Если это не тамо-русо, значит, это горит море!