Таки ж они дуэтом приступают к расправе над этим нерусским кагалом. Сокращают дядю Лазаря, трех рахилиных детей и ногу дяде Мише - одобряю. Ирина Лачина не в первый раз убедительно играет местечковую мадам, но на еврейскую мать-героиню она слегка кормой не вышла, это вам всякий скажет.
Потом приходит черед мамаши. Вообще-то дед Рахленко держал жену в черном теле и гулял от нее в соседний хутор к вдове Остапчук. Чтобы не бросать тень на евреев, которые нам с сентября друзья, мамашу Рахленко умерщвляют в первой серии родами: и места больше, и никто не мешает кататься вдовцу к вдове под песню «Динь-динь-динь». Вдовец вдову не обижает, так что к третьей серии за песню «Динь-динь-динь» хочется кого-нибудь убить. Зато в 12-й серии сводный братец Остапчук сидит на серебряной свадьбе второго колена Рахленок, как родной, что при живой бабушке было бы странно. Но это позже. Пока евреев забирают на Первую мировую и сильно изводят числом, чтобы все помещались в кадре. С войны переходят на совсем трефную тему, потому что у украинской иудейки Рахили и немецкого выкреста Яши нет ни одного общего языка. Хорошо Рыбакову писать «как-то объяснились», нет препятствий любящим сердцам, но «как-то» - это идиш, который хоть и похож на немецкий, как украинский на наш, но на экране невозможен ни в здравом уме, ни в трезвой памяти, да его уже и не знает никто, немцы постарались. Чтоб не морочить голову приличным людям, все начинают говорить по-гусски, считая швейцарских кузин, дальнюю базельскую матушку, певицу Бенедетти и раввина Каца в синагоге. В качестве сериальской условности это канает, но матушка Эльфрида (типичное, кстати, немецкое имя) зачем-то включает акцент фашистского коменданта из агитфильмов 42 года - типа «Мы вас будем немножко расстреляйт». Пришедшие в 13-ю серию оккупанты вообще знают по-русски все до одного, а по-немецки - только международные слова «шнель», «юде швайн» и «дойче официрен». На массовке экономят: в Базеле на заднем плане видны те же рожи, что в семитском Сновске - и даже это можно терпеть. Но когда в строю фашистских оккупантов маршируют откровенно наши бейтаровские ребята - уже вспоминается «Семнадцать мгновений весны». Там для проходов Штирлица по коридору вечно были нужны бессловесные эсэсовцы, их доставал директор, часто приглашая родню. Директор, как и все 100% директоров «Мосфильма», был, естественно, не из славян. И вот когда в подземной тюрьме гестапо решетки отпирают сплошные дети избранного народа, сразу видно, что в феврале 45-го у них на Принц-Альбертштрассе действительно проблема с кадрами.
Дальше больше. Партизаны звонят из землянки в Москву по телефону. Немец Иван Карлович прыгает на еврейской свадьбе в кипе. Еврей-коллаборант, соглашаясь на службу в юденрате, подает немецкому коменданту руку. Все только и делают, что рвутся на войну и в печку - что, безусловно, похвально, но не всегда отвечает правде жизни. Яша плачет, что его не берут на фронт и стыдно смотреть в глаза, пани Янжевецкая из солидарности нашивает на себя желтую звезду, Зина героически не хочет скрывать свою еврейскую половинку, которую лично я бы скрыл, если б там была половинка. Артист Харатьян, представьте себе, пляшет фламенко и обещает землю в Гренаде крестьянам отдать. Избранница его Дина - да, дура, но не до такой же степени - палит в дядю, не сняв предохранитель и не дослав патрон. А диктор вечерних новостей Андреева анонсирует последнюю серию как «историю людей, которые пережили самые страшные события ХХ века и не сломались».
Катюша, милая, даже доктор еврейской философии Рыбаков писал как раз о людях, которые НЕ пережили.
В старину пластинки из рентгеновских ребер назывались «музыкой на костях». Таки ж у ребят вышел неплохой тирлимбомбомчик. Нет, воспроизвести евреев без мизинцев вразлет - не самое легкое дело, кто спорит - но ведь никто ж на аркане и не тянул. В итоге - немцы в кипах, евреи в свастиках, русские Харатьяны с кастаньетами, польские Удовиченки с могендовидами.
Все складненько. Победила дружба.