Лев Аскеров
Человек с того света
Все бессмысленно. Все неисправно. Наш мир состоит из множества не пригнанных друг к другу шестеренок. И дело здесь не в механизмах, а в Часовщике. Не хватает Часовщика.
Не знаю, право…
Не знаю, кто из двоих моих спецредакторов препроводил предлагаемый вашему вниманию роман этим эпиграфом. Во всяком случае, я к нему никакого отношения не имел. Он был отпечатан на отдельном листке и приклеен к первой странице рукописи.
Может быть, эпиграф предложил ныне здравствующий и находящийся в отставке бывший президент МАГа — Международного Агентства по исследованию глобальных проблем человечества — профессор Сато Кавада?… Вполне возможно.
Не исключено также, что его отпечатал старший научный сотрудник Московского Института Человека, который просил сохранить его инкогнито и не указывать его фамилии…
Комментарии первого и немногие замечания второго читатель обнаружит на страницах этой книги.
Однако считаю необходимым подчеркнуть следующее. Он, эпиграф этот, кто бы из них его не присовокупил к роману, на мой взгляд, как нельзя лучше отвечает замыслу всего повествования.
Вместе с тем, считаю необходимым подчеркнуть следующее. Он, эпиграф этот, кто бы из них его не присовокупил к роману, на мой взгляд, как нельзя лучше отвечает замыслу всего повествования. Надеюсь, читатель разделит мое мнение. И согласится с Экзюпери. И не только с ним.
Автор
ЛОГМАН ХАДЖИ ИСМАИЛ
(Пролог)
«Бисмиллах рахман рахим!»[1] — В страхе озираясь в темноте, воскликнул он.
В комнате самозабвенно заливались сверчки, а на дворе голосами тех же сверчков, кузнечиков и прочей пугливой и невидимой живности пела ночь. Стояла благостная, ничем не потревоженная тишь.
Напугала жена. Схватив его за плечи и прижавшись к нему, она по-своему, по-франкски, шептала: «Не пущу. Не пущу…».
Ей что-то приснилось. То ли дом её детства в далеком королевстве франков, то ли свирепые рожи корсаров с окровавленными клинками ятаганов, то ли свора шакалов, набросившихся на нее в сыпучих барханах степи Гозэль-Ганнан…
…Он её нашел там, в изножии угрюмой и сухой тысячелетней старухи — горы Шарр. В песках, поющих день и ночь печальные песни…
Их караван возвращался из Мекки домой. В Медине они задержались, и Исмаил, совершавший хадж[2] в святые места, упросил старшину каравана — шемахинского купца Джамаладдин-бека пойти через чёрную пустыню Харат-Хайбар, чтобы своими глазами и ушами увидеть и услышать это сотворенное Аллахом чудо — Поющие пески. Другому Джамаладдин-бек отказал бы. Всё-таки Гозэль-Ганнан в двух фарсангах[3] от караванного пути. Но просил не кто-нибудь, а сам логман[4] Исмаил. Теперь Хаджи Исмаил. Врачеватель персидского шаха Омара и всего Ширазского двора.
Логман не раз оказывал ему, Джамаладдин-беку, различные услуги в Ширазе. Помогал от души, бескорыстно. На то были свои причины. Джамаладдин помнил его отца — грозного кази, судью шемахинского хана. Рассказывал ему о нём. Когда Джамаладдин говорил о последнем часе его родителей, на глаза Исмаила набегали тяжёлые горошины слез.
…Родители были убиты на рассвете дня 26-го раджаба 1094 года по хиджри… Будущему логману Хаджи Исмаилу шёл четвёртый год…
Он очнулся от ушиба. Больно ударился головой. Помнит, как над ним проносились кони. Много коней. Со взмыленных их крупов на него шлепками падала пена. Животы коней летели над ним так, словно кто-то огромный и сильный бросал через кусты терновника, где он лежал, тугие бурдюки с водой… Помнит, что не плакал. Понимал: надо затаиться. Надо молчать. Вокруг рыскали всадники. Они искали его. Долго они шныряли по склону, пока, ругаясь, проклиная и богохульствуя, не ускакали восвояси. И тогда Исмаил стал хныкать. В терновнике, едва живого, нашла его родная бабка. И он помнит, как она рыдала над ним и безумно смеялась. А когда успокоилась, сказала: «Запомни, внучек, сегодня 26-го раджаба 1094 года ты, родившись заново, пришел в этот мир сиротой…»
До этого кровавого события он, казалось, не жил. Не помнил себя. Разум прозрел его под копытами убийц его родителей. Именно тогда пришло к нему осознание себя. Именно тогда. Как жил до разбойного набега на Шемаху, Исмаил не помнил, а вот после мог рассказать о каждом прожитом дне своём — что чувствовал, что думал, что видел.
Бабка увезла его в Шираз к своему старшему сыну, Ахмед-аге, служившему там придворным астрологом. Он-то и воспитал Исмаила. Пристрастил к наукам. А когда мальчику стукнуло тринадцать, дядя с ним отправился в Бухару, где определил в медресе изучать медицину. Это было лучшее учебное заведение Востока, в стенах которого ещё витал дух великого Абу Али Ибн Сины. Преподавать здесь считалось за честь. Сюда съезжались лучшие знатоки Ислама, философы, астрологи и лекари.
Исмаил постигал искусство врачевания под руководством знаменитых теоретиков и практиков лечебного дела. Они научили его готовить лекарства, взглядом проникать в существо человеческое, прикосновением пальца унять боль, распознавать недуги… Дали в руки ему ключи к сотням болезней. Он обучился мастерству приготовления лекарств и умел зашифровывать их рецепты в стихотворных образах. Чтобы какой-нибудь невежда не воспользовался ими и ие погубил бессмертной души человеческой…
Когда Исмаилу исполнилось двадцать один год, по решению Верховной гильдии логманов-врачевателей Востока, он в числе трёх лучших выпускников медресе получил рекомендательные письма к лекарям Тибета и Индии, достигшим совершенства в искусстве исцеления… Путешествие свое, продолжавшееся чуть менее пяти лет и обогатившее его величайшими познаниями во врачевании, было неожиданно прервано в Калькутте, где он практиковал у почитаемого за бессмертного йоги Бану.
На калькуттском базаре Исмаил случайно встретил ширазского купца, который, не зная с кем беседует, с прочими новостями сообщил, что известного астролога Персии Ахмед-агу с позором изгнали из Двора. И он теперь влачит жалкое существование…
Исмаил поспешил в Шираз. Купец не врал. Дядя неудачно истолковал знамения ночных светил, предвещавших, по его мнению, крах Персии и его владыки. Он, конечно, не стал объявлять об этом Его Величеству шаху Омару. Повелители гневаются, когда небеса устами рабов вещают не то, что им нужно. Словно не они нукеры в чертогах Аллаха, а сам Аллах у них в услужении. Всё было бы хорошо, если бы Ахмед-ага не поделился столь опасной новостью со своими коллегами…
Лишённый милости Двора астролог бедствовал. Он со своей многочисленной семьёй ютился в лачуге на окраине города. После возвращения приёмного сына, к нищенской лачуге Ахмед-аги сначала робкими струйками, а потом толпами хлынули страждущие и больные со всей Персии.
Шираз заговорил об искусном исцелителе, логмане Исмаиле. Он творил чудеса… Злые языки при дворе отговаривали шаха Омара и его сановников удостоить вниманием новоявленного логмана, оказавшегося приемным сыном опального астролога. Но искусство логмана было сильнее завистливых языков. Чванливый Двор, втайне от соглядатаев, по одному приходил на поклон к врачу.
Началось с несчастного случая, происшедшего с сыном богатейшего в Персии заргяра[5] Амина. Юноша упал с коня и повредил позвоночник. Созываемые к одру несчастног знахари в бессилии опускали руки. «Смирись, Амин. Твой сын навеки будет прикован к постели. Такова воля Аллаха. И никому из смертных не дано поднять его», — так сказал сам лекарь Его Величества Моше-ага.
Логману Исмаилу, как врачу, этот случай не давал покоя. Вовсе не потому, что ему хотелось в пику своему коллеге Моше, поставить на ноги покалеченного юношу. Просто долг целителя и знания, почерпнутые им в долгих странствиях и лежавшие всуе разрывали его изнутри и упорно требовали: «Иди, логман, к Амину».
С травмами подобного рода в горах Тибета справлялись даже захудалые знахаря. А он, Исмаил, практиковал под взыскательным оком лучших врачевателей Тибета.
1
«Во имя Бога милостивого и милосердного!»
2
Хадж — паломничество в Мекку к мусульманской святыне Каабе или в Медину, к могиле Мухаммеда, считающееся у мусульман актом благочестия.