Ничего не поделаешь. Надо смириться с обстоятельствами. На все свое время. Как там у Екклесиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом». Кажется, так. Что ж, придется убивать это время за чашечкой кофе, за флиртом в ночном баре, потом снотворным, а там видно будет…
Мерфи направился к примостившемуся на углу отеля уличному бистро… Но время убить нельзя. Это тебе не какой-нибудь простой смертный Вексель. Его, время, нельзя ни потерять, ни потеряться в нем. Если такое ощущение возникает у кого-либо — оно сугубо личное и свидетельствует о самом серьезном человеческом недуге — разлаженности вмонтированного в него природой часового механизма. В длиннющем перечне всех существующих болезней такая, правда, не значится. Просто медицина о ней ничего не знает. И не может знать. Её генезис лежит в границах иных, более точных наук. Ведь человек по сути живой хронометр… Подожди, кто это сказал?.. От кого же я это слышал?.. Ну-да, от того русского, который «положил глаз» на Мари, на которого часто ссылался Вексель, и который сейчас в команде Скарлатти, там, в Тонго.
«Даже покончив с собой, — заявил тогда он, — ты не убьешь его. Ни в себе, ни тем более вне себя. Вне времени нет жизни, равно как жизни нет в безвременье…» Приблизительно так. Ничего не скажешь: «Оригинал».
Боб хмыкнул. Память у него — Мадам Само Совершенство. Все помнит. Все держит в себе. Ничего не упустит. Хуже Гобсека. И никакой такой психической перегрузки или срыва она ему не доставляла. Напротив, Мадам Само Совершенство была ему незаменимой помощницей. И в работе, и на отдыхе. Стоило захотеть что-то восстановить, он пробегал по памяти, как по клавиатуре, нажимал на нужный ему клавиш и словно включал видеомагнитофон. Мерфи мог представить и вспомнить всё, что с ним происходило за 52 года жизни. С самого детства.
Если бы сейчас понадобилось, он воспроизвёл бы со стенографической точностью весь их тот с Мефом давнишний диалог. Артамонцев тогда сравнил человека с хронометром.
..Боб, как бывало с ним не раз во время неприятностей, вскоре почувствовал, в себе перемену к лучшему. Снова помогла Мадам Само Совершенство. Согнала она вызывающую тошноту тяжесть. Стало гораздо легче. Более того, появилась уверенность, что все образуется и попасть в Тонго проблемы не будет.
«Перемещусь, наверное», — подумал он, возвращаясь к воспоминаниям. Хорошо, что у него в кабинете есть такая камера. Иначе Мерфи некуда было бы любопытства ради лезть. И не довелось бы услышать ему фантастической гипотезы Артамонцева о таком таинственном существе, как Человек, и весьма забавного толкования загадки его персональной камеры. По правде говоря, забавным назвать его было трудно. Что-то в нем было…
Камера представляет из себя узел аномального поля времени. Воздействие ее очень индивидуально. Оно тем сильней, чем больше несовпадение внутреннего ритма или, как Меф говорил, «скорости времени», помещенного туда человека с частотой сокращений или иначе со скоростью общего Времени, что вне нас. У каждого свой ход часов…
Любопытно. Ничего не скажешь. Откуда оно взялось это наше Земное Время?.. Минутку. Что он ответил?.. Ну-да!.. «Полагаю, — сказал Меф, — что наше Время по какой-то причине отделилось от материкового. Подозреваю, оно явилось следствием разумного вмешательства. Его вычленили специально. Мы как бы живем в одушевленном осколке того материкового времени…» Надо же!.. Ведь может и ещё раз, да вдребезги… Пружинки нашего осколка перенапрягутся и…
И… раскололось. Звонко, с треском, на жалобной ноте фальцета. Боб вздрогнул. Но, сообразив в чем дело, облегченно вздохнул: с кофейной чашечки, подаваемой гарсоном, на стол упала серебряная ложечка. «Так однажды все и расколется. Не успеешь и пикнуть», — ворчливо пробурчал он.
— Что еще, мсье? — Извиняясь, улыбнулся официант.
«Иди к черту, убийца Человечества», — беззлобно, про себя послал он его и, мягко покачав головой, потянулся за заказанной им рюмкой двойного коньяка.
Сейчас ему станет хорошо. Наполнится благодушием, шутливым настроением и можно будет — в ресторан.
«Ну вот ты и пережил мировой катаклизм», — бережно обняв ладонями кофейную чашечку и без всякого смысла разглядывая ее донышко, сказал он себе.
Кто-то почти вплотную, заставляя, видимо, обратить на себя внимание, подошел к нему и наконец, не выдержав, противным бабьим голосом прогнусавил:
— Мсье, я очень извиняюсь, скажите, пожалуйста, который час?
«В букете не хватало гомосексуалиста. Тоже ведь Хомо сапиенс. Хронометр, мать его так!» — недовольно подумал он, покосившись на часы, и громко, четко назвал точное время.
Но гомик не уходил.
«Если начнет приставать — тресну в ухо», — решил Боб.
— Можно я сяду к вашему столу? — напрашивался тот.
Представив перед собой похотливо-слюнявую улыбку гомика и его голодный взгляд сучки, Боб сжался и, не скрывая брезгливости, отрезал:
— Я буду сидеть один.
— Ох, какой сердитый, — тем же мерзким голосом проканючил гомик и вместо того, чтобы восвояси удалиться, бесцеремонно отодвинул стул и демонстративно уселся напротив Боба.
«Ну, кобель с женским органом — сам напросился!» — задохнувшись от ненависти и гнева, пробормотал Мерфи, тасуя в голове самый приемлемый из вариантов. Чтобы быстро, без шума и наповал. Боб по-бойцовски вскинул голову и… сначала моргнул обоими глазами, потом сразу как-то сник, а в следующее мгновение и он, и его непрошеный сосед порывисто поднялись и обнялись.
— Шутки, Меченый, у тебя дурацкие, — хлопая по широкой спине закадычного друга детства, говорил Боб.
— Это потому, Бобби, что вид у тебя дурацкий, — не остался в долгу Соммер.
— Гарсон, два двойных коньяка, — крикнул Боб, вопросительно глянув на друга.
— Можно, старина, — согласился тот.
Дик, как и в детстве, держался с ним покровительственно. Ему было наплевать, что его Бобби, за которого он когда-то заступался в уличных драках, высоко взлетел. Он тоже в конце концов не неудачник. Тоже добился под солнцем неплохого места.
Своенравно-самолюбивого Боба покровительственный тон друга не раздражал. Ему казалось, что он, не любящий да и разучившийся кому бы то ни было подчиняться, наверное, смог подчиниться бы только Дику Соммеру.
Осушив рюмку, Боб спросил:
— Как ты здесь оказался?
— Тебя жду. Четверть часа как подъехал. Мне портье еще днем сказал, что ты к девяти вернешься.
— Я очень рад тебе, Дик.
— О том, как мы рады друг другу, поговорим у меня. Жена и гости сгорают от нетерпения поглазеть на таинственного главу международных ищеек. Вставай, поехали! — поднимаясь с места, распорядился он.
Боб с непохожей на него покорностью повиновался. Широко шагая, друзья направились к стоянке машин.
— Слушай, Дик, ты здесь живешь что-ли?
— А ты не знал? Два года, как переехал в Париж. Кампания перевела.
— Не скучаешь?
— Не приходится. В штатах бываю часто. Знаешь, самолеты сокращают расстояния… Кстати, Бобби, ты не женился? Боб мотнул головой.
— Я тебе подыщу француженку. Есть одна на примете, — пообещал Дик, вставляя ключ в дверцу «мерседеса».
— Хорошо живешь, Меченый, — стукнув костяшкой пальца по капоту, сказал он.
— Неплохо, Бобби. Кампания платит щедро, — начал было он и, вспомнив о чем-то, в сердцах сплюнул:
— Совсем забыл. Там, в холле, ждет тебя какой-то парень. Я ему обещал, если встречу тебя первым — передам. И забыл.
— Какой он из себя?
Соммер улыбнулся и, прикрыв глаза, стал перечислять:
— Среднего роста. Глаза серые. Нос прямой. Подбородок мужественный. Сложения спортивного. Стройный. В общем, стопроцентный янки. Говорит, правда, со странным акцентом.