Другой пленник, молодой светловолосый человек с круглым и пышущим здоровьем лицом выступал сам. Его уверенная поступь, горделиво задранная вверх голова и безразличие к происходившему вокруг выдавали очень высокое происхождение. Казалось – это он возглавляет процессию, а не следует на эшафот в качестве жертвы. Простолюдины тянулись вперёд, чтобы разглядеть его красивое, совсем юное ещё лицо, барышни покрывались румянцем, когда он проходил мимо, а развесёлые студентики сосредоточенно и без своих всегдашних шуток продирались через толпу, сопровождая весь путь заключённого. И лишь почти незаметно заплетавшиеся ноги, противящиеся каждому шагу, да всё усиливающиеся ручьи пота на лице выдавали волнение благородного юноши. Таким разным было отношение народа к двум узникам, так разился их облик и поведение, что не верилось в некую связь между ними. Однако, она была и, более того, носила опаснейший характер для городской знати.
Процессия достигла места своего назначения, черноволосого горожанина бросили на возвышение эшафота. Его конечности, растянутые на дыбе во время недавних пыток, сейчас нелепо, как у юродивого, бились о дощатый настил, пытаясь привести хозяина в подобие вертикального положения. Молодой дворянин встал рядом, по-прежнему не глядя ни на кого. Ноги его теперь, утратив необходимость двигаться к цели, не могли более оставаться безучастными к положению хозяина и дрожали, грозясь подкоситься в любой момент. Слово взял распорядитель казни.
– Добрые жители нашего славного города! Вельможи и духовники, служилый люд и ремесленники, горожане! Сегодня мы станем свидетелями очищения, свидетелями того, как провидение Всевышнего обращает свой гнев на изменников и бунтовщиков. Эти двое посягнули на незыблемые скрепы нашей государственности, нашей монархии и нашего жизненного уклада, в целом. За своё предательство они понесут строгую кару, как грядущую сегодня на земле, так и вечную на том свете!..
Пока он держал речь, гул толпы понемногу стих. Мальчики деловито собирали в мешок то, что предыдущие участники церемонии оставили на постаменте за ненадобностью. Старик поднимал и очищал свои инструменты, изучая состояние каждого из них.
– …за подстрекательство к мятежу против королевской власти, за сговор с бунтовщиками, за попытку нападения на казармы городской стражи и соучастие в убийстве двух стражников и, наконец, за организацию побега двух опаснейших мятежников барона Де Трюфели и маркиза Бульони (да будут прокляты их гнусные имена) и за прочие доказанные злодеяния, эти двое, – распорядитель сделал жест в сторону узников, – понесут заслуженное наказание и будут сегодня обезглавлены. Да станет это уроком всем, кто сомневается в могуществе и непреклонной воле нашей богоизбранной монархии!
На этом слове, после которого толпа разразилась бурными овациями, молодой дворянин, словно окончательно смирившись со своей судьбой, собрался с силами, и крикнул распорядителю, чтобы тот убирался к чёрту и не затягивал процесс. Но тот уже сходил на землю с эшафота. Всё было готово. Ненужные инструменты, остатки экзекуции убрали в сторону, и старик уже ждал в центре подмостков, держа в руках выбранный для церемонии инструмент. Это был один из его любимых топоров – длинный, словно бердыш, он уступал ему лишь в ширине лезвия и отличался значительно более округлой его формой. Один из самых массивных – иначе и быть не могло – с толстой дубовой рукоятью, он не был лишён и, пусть простецкого, но всё же заметного изящества. Выемка между лезвием и обухом была сработана правильной эллипсообразной формы, сталь была чернёной и одноцветной, а через обух, поперёк проушины, тянулся незамысловатый геометрический узор. Вряд ли его можно было заметить даже из передних рядов, но старик не переживал об этом. Он выводил этот чеканный узор только для себя, от своей любви к топорам, и сейчас, пока трое бестолковых стражников, мешая друг другу, пытались поднять извивающееся тело горожанина, чтобы протащить его последние несколько шагов до плахи, с нежной задумчивостью проводил пальцем по плавному изгибу лезвия.