Прибыв в Альбасете, в штаб формирования интернациональных соединений, лишь к началу ноября, генерал Пал Лукач быстро разобрался в том, что на газетном языке именовалось «морально-политической обстановкой».
Он появился здесь с сильным опозданием, потому что его задержали эстремадурские дела; он даже побывал на периферии этой части Испании. Еще в Париже его предупредили, что опытный сибирский партизан вроде него непременно будет поставлен во главе одного из крупнейших отрядов эстремадурских герильеросов, как по-испански именовались участники народного сопротивления, создавшие своеобразные традиции в этой области еще со времен борьбы с Наполеоном.
По прибытии в Мадрид он переночевал в отеле и чем свет, переодетый в черный люстриновый пиджак, дешевые вельветовые брюки того же цвета и в белые парусиновые туфли, катил по направлению к фронту, а рядом с ним лежало серое солдатское одеяло, которое русские солдаты носили скаткой через плечо, а тут в середине его было прорезано отверстие для головы, чтобы пользоваться им вроде пончо, как в холода делают здешние крестьяне. Когда Пал Лукач увидел в зеркале свое круглое лицо и задрапированную одеялом фигуру, ему открылось совершенно неожиданное сходство между этим ряженым и Санчо Пансой.
Сопровождал его в путешествии некий товарищ Кириллов, прирожденный остряк, с породистым усталым лицом, знающий кучу европейских языков и еще турецкий, из которого нынешний Лукач в двадцатые годы выучил до сотни слов, потому что неоднократно ездил дипкурьером и в Турцию. Но если бывший советский дипкурьер смахивал на слугу Дон Кихота, то хозяин машины скорее походил на крупного европейского дипломата. Он был одет в отлично сшитый серый костюм, голубую шелковую рубашку и дорогой синий галстук; поверх всего было еще модное светло-коричневое пальто из толстого ворсистого сукна, а на голове сидела фетровая шляпа. При знакомстве он сразу объявил, что «Кириллов» — это его здешнее имя. Еще в начале поездки он предупредил, что дорога им предстоит не очень долгая, так как не только машина везет их к фронту, но почти с той же скоростью и фронт спешит им навстречу. Понятно было, что это ироническое преувеличение базируется на чем-то реальном.
Накануне Кириллов, а также его сослуживец и, видимо, близкий приятель — Сандлер сообщили Лукачу невеселые подробности происшедшего неделю назад прорыва республиканских позиций у Симпосуэло, после чего мятежные армии с удвоенной быстротой покатились к Мадриду.
Было около десяти, когда по приезде в брошенный жителями крохотный поселочек Кириллов снял свою оксфордскую шляпу, повесил ее на крючок возле дверцы и произнес по-испански целую речь, обращенную к сидевшемy рядом с шофером тощему, средних лет молчальнику (за всю дорогу он не проронил ни слова), одетому примерно так же, как Лукач, но выглядевшему в этом одеянии естественнее. Лукачу было известно, что этот дядя — его проводник. Закончив свою речь, Кириллов положил руку на обшлаг рукава своего соседа и опять перешел на русский:
— Фронт здесь все еще так называемый. Допускаю даже, что мы его уже пересекли. Если нет, то вам легче это будет сделать вдвоем и не на машине. Вероятнее всего, вы долго ни души не встретите. Места тут довольно глухие. А если на кого напоретесь, то я объяснил Хосе, что для посторонних вы глухонемой с детства. В отряде же вы найдете товарища, не хуже меня говорящего по-русски. Он доброволец из Парижа. До недавней поры служил в эскадрилье Мальро пулеметчиком. Вы про нее слыхали?
Лукач ответил, что читал о ней в корреспонденциях Кольцова.
— Мальро за этого своего Anatol'я головой ручается. Жду вас обратно завтра. Лучше бы утром, чтобы я здесь не закис. Вернетесь, мы с вами окончательно все в ЦК обговорим, а там принимайте командование. Если ночью сюда вдруг придут фашисты, то вы где-нибудь неподалеку обнаружите мой хладный труп. Но до вашего возвращения я отсюда, так или иначе, ни ногой. Ни пуха ни пера.
На прощание он похлопал Хосе по спине и обменялся с Лукачем крепким рукопожатием. Лукач просунул голову в дыру одеяла и ладонями поправил растрепавшиеся при этом волосы. Он и Хосе вышли из автомобиля. Хосо перекинул синюю холщовую сумку через плечо, показал Лукачу, чтобы он шел сзади, и размашисто зашагал.
За последним, сложенным из плохо отесанных камней домом (Лукач про себя вспомнил, что так же кладут стены в некоторых областях Казахстана, куда его, как и многих других иностранных членов партии, посылали на коллективизацию в 1929 году) Хосе взял вправо и еще быстрее пошел по тропинке, еле заметной на каменистой почве. Оглянувшись, перед тем как ступить на нее, Лукач видел, что Кириллов, открыв дверцу, замахал ему аристократическим своим фетром.
Повернув, они начали углубляться в поросшую пожелтевшей травой неширокую долинку, извивающуюся меж невысоких холмов. По ней бродили две белые козы. Одна из них задрала бороду и жалобно заблеяла. Хосе оглянулся, собрался что-то выговорить, но, вспомнив, что иностранный товарищ все равно ничего не поймет, только рукой махнул. «Хотел, вероятно, сказать, что коза давно не доена»,— решил Лукач.
По еле различимой тропе они шли около часа, а затем Хосе, но каким-то доступным ему одному соображениям, свернул с нее и взял опять вправо к крутому склону, поросшему сухим, колючим кустарником, и стал подниматься по нему напрямую. Так, то поднимаясь, то опускаясь, шли они еще часа два, пока не оказались на поперечной пыльной дороге, проложенной по дну ущелья. Впереди и справа над ним, в серой скале, можно было различить нечто вроде трещины, а то и входа в пещеру. Хосе оживился и, когда они оказались почти под нею, остановился и устремил взгляд на эту расщелину. Лукач тоже поднял к ней глаза. Так они простояли не меньше минуты. Уверенное лицо Хосе постепенно приняло растерянное выражение. Очевидно, предполагавшаяся встреча должна была состояться здесь, но похоже, что другие участники ее не то опоздали, не то вообще не явились. Лукач вопросительно посмотрел на своего гида, тот выразительно развел руками. Они сели на выступ у обочины дороги. Хосе, положив сумку на колени, достал из нее кирпич белого хлеба и такой же белый круг сыра. Они перекусили. Хосе вынул было из кармана самодельный кисет и кресало, но, взглянув на окружающие вершины, сунул все обратно. Они просидели неподвижно и молча еще минут десять, пока Хосе на что-то не решился. Осмотревшись, он указал Лукачу на лежащий чуть повыше огромный, покрытый мхом камень. Нетрудно было догадаться, что Хосе предлагает укрыться там. Убедившись, что иностранец понял его жест, он приложился на прощание кулаком к своему берету, перебежал дорогу и, не оглядываясь, исчез в кустах.
Весь, вплоть до белых туфель, укутанный длинным одеялом, Лукач уютно, как в спальном мешке, лежал за камнем, но на душе у него было отнюдь не безмятежно. Он не знал, ни что за выход придумал этот самый Хосе, ни куда отправился, ни когда вернется, да и вернется ли вообще. Разве не может случиться, что его схватят и с ним к этому камню придут совсем не те, кому следовало бы?.. Едва мысль его допустила такой поворот событий, Лукач приподнялся, в несколько прыжков, как кошка, переместился метров на тридцать повыше и залег в подвернувшейся ложбинке, позади хотя и облетевшего, но все равно густого куста.
По дороге сюда он не отставал от своего проводника и смотрел не только на его спину или под ноги, но старался запомнить весь их путь. Надо думать, он сумел бы самостоятельно добраться до поселка, где остался Кириллов. Но это днем. Если же Хосе не вернется достаточно скоро, придется проторчать в этой выемке до утра. Неспокойно у него на душе было еще и потому, что, находясь на вражеской территории, он не был вооружен. Хоть бы самый маленький браунинг в кармане... Но так порешили в Мадриде. Да что там браунинг, когда нет и часов на руке, ни листка бумаги, ни карандаша с собой, ни тебе компаса,— абсолютно ничего нельзя было брать. «Не забудьте оставить в номере и носовой платок. Испанские крестьяне, даже глухонемые, так же как, впрочем, и наши во многих областях, пользоваться им не приучены»,— еще вчера вечером инструктировал его Кириллов. Белье тоже пришлось переменить, выдали ему и грубые шерстяные носки домашнего вязания.