К раздражению, которое вызвало в нем поведение Марти примешивалась и острая жалость к Полин. Молодая была так унижена перед посторонними... В нем чуть ли не с детства сидело убеждение, что женщины вообще совершенно особые существа, ни в чем не похожие на мужчин, и что если они принадлежат не всегда к прекрасному, то всегда — к слабому полу, трогательно беззащитному и очень легкоранимому. Грубость, проявленная кем бы то ни было по отношению к женщине, всегда вызывала в нем кипучее негодование и часто заставляла вступать в неловкие и не имеющие к нему лично ни малейшего отношения конфликты. И то, что Марти позволил себе истерично орать на собственную жену, которая к тому же годилась ему в дочери, навсегда уронило этого человека в его глазах.
Вот уже почти неделя, как генерал Лукач занимался организацией будущей первой интернациональной бригады. Все это время поезд ежедневно привозил от двухсот до трехсот новых добровольцев, и понемногу торжественная процедура их приема упростилась. На перрон, на котором люди, выйдя из вагонов, выстраивались по национальному признаку, приходили два или три «респонсабля»[ Ответственный (исп.)] из отдела кадров и разводили их по местам расквартирования. Однако непрерывный этот поток убеждал Лукача, что к концу ноября ему удастся не только собрать, но и подготовить еще три или четыре батальона уже для своей бригады.
Прибыли наконец и пушки. Их действительно оказалось двенадцать, новехоньких и со всеми положенными причиндалами. Это позволяло создать четыре батареи, но намекало также на возможность значительного усиления двух первых бригад артиллерийским дивизионом. Но, к разочарованию обоих генералов, и Клебера, и Лукача, начальник базы заявил, что его обязали сформировать четыре интернациональных соединения и все они должны иметь собственную артиллерию, для того и прислано двенадцать орудий.
Утром в день прибытия пушек Лукач отправился на полигон в Альмансу и там неожиданно наткнулся на знакомого венгра, оказавшегося артиллеристом. Правда, генерал Лукач встречался с ним всего лишь один раз на общем собрании венгерских эмигрантов в Москве, но зато хорошо знал его брата, некогда входившего в состав подпольного Политбюро ЦК партии и представлявшего ее в Коминтерне. Здесь фамилия артиллериста стала немецкой. В сочетании с испанским именем Мигель она звучала не слишком убедительно, и, вероятно, поэтому советский специалист, опекавший полигон со всем его содержанием — пушками, снарядами и людьми,— звал этого испано-германского венгра московского происхождения просто-напросто Мишкой.
Однако Мигель Баллер был настоящим пушкарем, в чем Лукач смог удостовериться по истечении уже десяти минут беседы с ним на родном мадьярском,— он окончил артиллерийское училище в СССР. Серые выпуклые глаза Баллера смотрели внимательно и добродушно. Здесь его уже успели назначить помощником командира начерно подобранной батареи, и вместе с нею он должен отправляться на фронт в составе первой бригады, но Лукач с этим не согласился и сказал, что попробует договориться с Клебером, который обязан понять, что означает для венгра, командующего бригадой, хотя бы один венгр-офицер в батарее.
От Баллера генерал Лукач узнал, что в Альмансе есть еще один пушкарь, тоже из Москвы,— болгарин Белов, командовавший батареей еще в империалистическую войну. Лукач изъявил желание немедленно познакомиться с этим самым Беловым, и Баллер, размахивая руками, повел ритмично постукивающего на ходу тросточкой генерала к одноэтажному зданию, бывшему до недавних пор каким-то складом, а сейчас превращенному в штаб артиллерийских формирований. Баллер попросил минуточку подождать и почти сразу вывел своего протеже, оказавшегося вторым из поездных попутчиков Лукача, которого он ошибочно принимал за кавказца.
Белов сразу расположил к себе Лукача вежливостью и четкой, несмотря на употребление старомодных русских оборотов и книжных слов, дисциплинированной речью. И Лукачу стало ясно, что заставить этого товарища, очевидно поднаторевшего не только в артиллерийских расчетах, командовать тремя полевыми пушками все равно что стрелять из них по воробьям. И он тут же предложил Белову подумать о возможности стать начальником оперативного отдела в штабе второй бригады.
На 4 ноября Марти назначил совещание всех ответственных за обучение первой бригады. Предстояло решить вопрос о ее окончательной готовности, о том, сколько и какие батальопы в нее войдут, и о возможной дате ее отправления. На совещании он выступил первым и объявил, что испанское республиканское правительство приняло решение, которым определен для первой интернациональной бригады ее порядковый номер в Народной армии, где она будет именоваться то ли Девятой, то ли Одиннадцатой бригадой — это еще не выяснено — с прибавлением почетного определения: интернациональная. Это решение подчеркивает полное и безоговорочное подчинение бригад испанскому командованию, их органическое включение в созданную регулярную армию республиканской Испании.
Человек двадцать присутствующих увлеченно зааплодировали, а Марти предоставил слово генералу Клеберу. Тот встал, пригладил курчавые волосы и довольно чисто заговорил тоже по-французски. Главным в его речи было требование, чтобы во вверяемую ему бригаду обязательно были включены все четыре наличных батальона, поскольку предварительное их обучение будет завершено в ближайшие десять — двенадцать дней, а офицерами и комиссарами все они уже укомплектованы. Требование свое он подкрепил логичным утверждением, что первая из интернациональных бригад рекомендует все следующие за нею, а потому, вступая в сражение, она должна своим боевым духом, а также своей численной мощью произвести на врага подавляющее впечатление. Но, устрашая фашистов, она одновременно послужит вдохновляющим примером для недостаточно стойких анархистских колонн. Именно с этой целью он и добивается включения в ее ряды всех, до последнего, боеспособных людей, находящихся в Альбасете.
Похожий на вооружившуюся до зубов фарфоровую пасторальную статуэтку Сегал нашептывал перевод на ухо Лукачу, и хотя того сильно огорчала мысль, что из его рук навсегда вырывается крепкий немецкий батальон со своим долговязым толковым Гансом и, что самое главное, с полноценным взводом венгров, он не мог не признать безусловной правоты Клебера и аплодировал ему вместе с остальными.
Однако в ночь па пятое произошло нечто непредвиденное, о чем стало известие еще очень рано утром. Из Мадрида прибыло несколько направленных по разным альбасетским адресам, но одинаково тревожных известий о резком ухудшении военного положения столицы. Еще до рассвета Цюрупа с помощью мотоциклиста разбудил и собрал в своей законспирированной резиденции при оружейных складах всех советских инструкторов, а также Клебера, Лукача и Петрова, чтобы объявить о телефонном разговоре с комбригом Горевым, состоявшемся около трех часов ночи.
Горев сообщил, что всю последнюю неделю отступление на западном от Мадрида фронте ускорялось. Контратака под Сесеньей не удалась, а потому принесла лишь временное облегчение. Командование мятежников передало по радио реляцию, из которой следовало, что, подойдя в настоящий момент вплотную к Мадриду, оно отдало приказ взять его 7 ноября. Дата, конечно, избрана не случайно и должна послужить красноречивым «поздравлением» Москве. На город предпримут одновременное наступление четыре колонны, ведомые опытными мятежными генералами, пятая колонна из сочувствующей им части мадридского населения выступит изнутри.
Обычно спокойный и деловитый, Цюрупа взволнованно подчеркнул, что ситуация чрезвычайно тревожна. Ее серьезность подтверждает и тот факт, что анархисты, в продолжение трех с половиной месяцев отказывавшиеся, следуя своей догме, вступить в правительство Народного фронта, сегодня введут в него четырех министров. Главная трудность сейчас в том, что под Мадридом нет не то что стратегических, но и вообще каких-либо резервов. Все, что имелось, использовано до последнего человека и вытянуто в одну линию.
— В этих условиях,— обвел глазами своих внимательных слушателей Цюрупа и остановил взгляд на Клебере,— в этих тяжелых условиях Владимир Ефимович обращается к вам ко всем с категорическим настоянием: немедленно направить в Мадрид первую интернациональную бригаду в том виде, в каком она есть. Самое ничтожное промедление может привести к непредвиденным последствиям.