— Домой, сказывали, пустят. Невмоготу домой, значится, потянуло, в собственную Калужскую губернию.
— Губерний-то больше нет, дядя,— заметил Лукач.
— И хрен с ними. Мне все одно. Лишь бы деревня моя была, а она куды денется?..
Раздумывая, до чего разные люди объединятся в его будущей бригаде, Лукач проехал в штаб разузнать, кого и сколько можно ждать в ближайшее время, а потом пешком прошел на соседнюю улицу в дом, где расположились разделенные по национальному (а чаще по государственному) признаку отделы кадров. Лукач заглядывал во все комнаты и везде настойчиво напоминал о необходимости искать между прибывающими служивших в артиллерии, но не забывать и про кавалеристов, хотя в эскадрон можно записывать всех желающих.
Он уже уходил из кабинета германских и скандинавских кадров, когда на пороге внезапно появился один давний знакомый. Лукач несколько секунд напрягал память, пока его не озарило, что единственная их встреча состоялась шесть лет тому назад в Харькове, на международном съезде революционных писателей.
После победы Гитлера на выборах Густав Реглер[После второй мировой войны Г. Реглер, претерпев эволюцию политических взглядов, перешел в ряды правых] эмигрировал во Францию. И когда на европейской сцене начал разыгрываться первый акт испанской трагедии, Лукач прочел в газетах сообщение, что прогрессивные писатели Парижа собрали значительную сумму денег в помощь Испании, на которые приобрели грузовую автомашину, оборудовали ее специальным устройством и могучим рупором для ведения пропаганды на вражеские позиции и доставили в Мадрид. Испанским писателям передали ее Луи Арагон, Эльза Триоле и Густав Реглер.
Сейчас он тоже узнал знакомого по харьковскому съезду и бросился к Лукачу, который поскорее сообщил ему на ухо, как его здесь зовут. Сразу же Реглер объявил, что решил вступить в интербригаду, но не знает еще кем. Что об этом думает испанский генерал Лукач, стать ли ему офицером, поскольку он обер-лейтенант резерва, или же политическим комиссаром?
Лукач ответил, что тут и думать нечего — писатель просто обязан быть комиссаром, каждый революционный писатель для своих читателей не кто иной, как комиссар.
Достаточно вспомнить о Фурманове. Реглер сознался, что примерно то же говорил ему и Ганс Баймлер в Мадриде, где им удалось повидаться третьего дня, после триумфального марша Одиннадцатой по улицам города. Лукач обещал, что сегодня же подаст официальное заявление, чтобы Реглера назначили в Двенадцатую помощником комиссара.
На том и порешили.
Выходя из особнячка кадров, Лукач продолжал прикидывать, как действовать в предстоящие две недели, чтобы успеть все наладить, но мысль все чаще соскальзывала все к той же заманчивой частности: до чего было бы здорово четвертый, славянский, батальон соорудить. Не сегодня и не завтра, понятно, а так деньков через пятнадцать...
Катастрофа разразилась при пробуждении. Иначе, чем катастрофой, это никак нельзя было назвать. Как всегда, спал он сверхъестественно чутко и проснулся, едва кто-то подошел к его номеру. Когда же тот постучался, Лукач уже натянул брюки, сунул ноги в ночные туфли, заправил рубашку, а по дороге к двери включил свет. За нею стоял Фриц. Выглядел озабоченно.
— Входи, входи, что случилось?
— Сейчас всего пять утра, но тебе, как командиру бригады, первому знать надо...
— Да в чем дело-то?
— Неприятные новости...
Он не успел договорить: в номер опять постучали, и очень громко. Незнакомый молоденький теньенте брякнул каблуком о каблук, поднял кулак к плечу, опустил и левой рукой протянул засургученный пакет.
— Не вскрывай пока,— запирая дверь на ключ, попросил Фриц,— там же по-испански. Я тебе все расскажу. С час назад меня вызвали к Цюрупе. Я еще вчера знал, что положение Мадрида неважнецкое. Одиннадцатая с рассвета начала контратаку и с ходу отбила Французский мост. Бригада пошла в бой с подъемом, но успехи у нее, что называется, переменные: возьмет, а после авиационного и артиллерийского нажима опять потеряет, еще раз отобьет и еще раз потеряет. А все потому, что дерется она сразу и в Университетском городке и в Каса-де-Кампо. На план Мадрида смотреть даже не надо, и слепому видно, что трех батальонов для такого фронта — меньше чем мало...
— А как же держались до Одиннадцатой?
— Плохо держались. Итог двух суток боев таков: потери огромные, и тех полноценных батальонов, какие выезжали отсюда, больше нет. Особенно много выбито у Домбровского, там и командир батальона и все до одного командиры рот — кто ранен, кто убит. Короче, завтра Двенадцатой выезжать.
— Ты что? С ума сошел?
— Приказ уже отдан. Ты его в руке держишь. По нему — сегодня закончить формирование, а завтра — на колеса.
— Это немыслимо!
— Приказ есть приказ.
— А если это невозможно?
— Через невозможно. Имей в виду, я не как посторонний рассуждаю. Уж не знаю, чем ты его прогневил, но товарищ Андре Марти считает тебя очень легкомысленным и объявил Цюрупе, что отправит бригаду под твоим командованием, если начальником штаба у тебя будет хорошо подготовленный советский офицер. Меня и назначили.
— Первая хорошая весть. Фрицынька ты мой! Но представляешь ли ты, какие у нас с тобой вдохновляющие обстоятельства? Ведь последний поезд пришел позавчера утром, и эти люди даже еще не распределены. Фактически у нас один батальон Гарибальди обучен. Немецкого же, строго говоря, попросту не существует — всего три роты. Отправить на фронт сейчас — это приговорить к смерти сотни идейных бойцов, причем они еще и волонтеры. Я на это согласиться не могу. Даже через десять дней отъезд был бы легкомыслием, в котором меня обвинил Марти, но не прирожденным и простительным, а сознательным и недопустимым. Ведь никакой бригады, кроме как на словах, пока нет, а есть всего лишь плохо вооруженная толпа. И ты хочешь с ней выступать?
— Вот что, товарищ дорогой. Все это я не хуже тебя знаю. Приказ, однако, отдан. И не потому, что подписавшие его глупее нас с тобой, но потому, что Мадрид вот уже несколько дней на волоске, и его нужно спасать любой ценой. Верно: бригады пока нет. Но дела такие, что приходится все, что есть, на весы бросать: толпу так толпу. Только наша с тобой толпа идейная, а это кое-чего стоит. Ты, однако, обувайся, одевайся, а за то время давай обмозгуем, кому чем заниматься.
— Обещали же месяц на подготовку,— продолжал свое Лукач, начиная, однако, зашнуровывать ботинки.
— У войны, брат, своя логика.
— Нет у нее никакой логики. Война всегда — сумасшедший дом... Но скажи, оружие, по крайней мере, на всех есть?
— Пятнадцать «максимов», из них шесть немецких, дают и «льюисов» двадцать... Да ты не морщись. Знаю, на что «льюис» годен, а все лучше палки... Есть еще, сверх уже выданных, тысяча мексиканских винтовок, они, собственно, германские, типа «маузер», и по пятьдесят патронов на каждую. А вот обмундирования, даже этого, полуштатского, из вельвета, на всех не хватит...
— Тогда вот что. Я сейчас адъютанта своего подниму и дуну с ним в кадры — считать, что у нас на сегодня реально имеется, а оттуда — к тельмановцам, разбираться, кем их дополнять. Ты же уточни все насчет вооружения, где какие калибры...
В шестнадцать часов Лукач, Фрнц, Галло и Реглер сидели у Марти, позади которого небрежно расположился Видаль, своим холодным видом выражавший весьма недоброжелательный нейтралитет к происходящему. Обсуждалось сложившееся положение. Сегал, склонившись между Лукачем и Фрицем, вполголоса переводил им с французского и громко — на французский — Лукача, поскольку Фриц молчал столь же упорно, как на другом полюсе Видаль.
Картина к этому времени несколько прояснилась. Совсем благополучно выглядели дела в итальянском батальоне: численность — около восьмисот бойцов, достаточно опытные командные кадры, не только в каждой роте, но и в каждом взводе комиссар. И с гарибальдийцами был такой масштабный политработник, как Луиджи Галло. Разнокалиберность винтовок мало тревожила командование батальона. Их было четыре типа и стрелковых рот тоже было четыре, так что справиться с этим неудобством удалось относительно легко.