Дружески пожав всем руки и помахав издали Ферно, Лукач весело посмотрел на Эренбурга, которого в свое время не мог читать по недостаточному знанию русского языка, а позже не стал из-за доверия к руководящим рапповским критикам и только совсем недавно схватился за его книги и проглатывал одну за другой, отдавая предпочтение поистине художественной его публицистике. Еще радостнее отнесся Лукач к Хемингуэю, через своего адъютанта спросив, нашел ли он в госпитале Пятнадцатой контуженного патриота, которого искал, а выслушав перевод утвердительного ответа, посетовал про себя, что не может непосредственно общаться с таким по духу близким ему и ни на кого не похожим писателем. Но что поделаешь? Сам он знал венгерский, немецкий и русский, а Хемингуэй — английский, испанский и французский: шесть языков на двоих, а не разговоришься... И, вздохнув, комбриг по-немецки пригласил всех проехать к нему в штаб, где можно будет и договорить и кофе выпить. Здесь же не стоит задерживаться. Вот-вот прилетят сюда итальянские «кондоры» отомстить освободителям Бриуэги.
— Они, ясное дело, уверены, что мы, круглые дурни, уже начали банкеты устраивать. Ан мы совсем не дураки, тут наших людей днем с огнем не найдешь, кроме вас да меня, и бомбить некого...
Его настоянию вняли без особого энтузиазма. Больше других был недоволен Реглер, не успевший кончить свой рассказ, вполне достойный быть записанным. Но, когда вслед за «пежо» три «коче» завиляли по серпантину на выезде из Бриуэги, откуда-то из-за гор донесся все приближающийся гул, похожий на отдаленные раскаты грома, а, едва машины вышли на гвадалахарское шоссе, позади так загрохотало, что пассажиры возблагодарили Лукача за предусмотрительность.
После кофе, едва гости разъехались, Лукачу подали телефонную трубку. Негодующий голос Горева вопрошал из Мадрида, почему это он, Лукач, позволил противнику оторваться километров на двадцать вместо того, чтобы ворваться на его плечах, ну, хотя бы в Масегосу? На это Лукач, сдерживая возмущение, отвечал, что его бригада, да и соседние, они совершенно истощены, не говоря о том, что при пятикратном вражеском превосходстве только в артиллерии Двенадцатая за неполные две недели потеряла около трети бойцов и офицеров. Если запросить врачей, они скажут, что не меньше трети состава бригады нуждается в госпитальном лечении.
Непокорного комбрига для дальнейшего увещевания тут же пригласили в подвал министерства финансов, где на него нажало все окружение Горева, но Лукач остался непоколебим, и в конце концов его отпустили с миром. Вдогонку за экспедиционным корпусом направили все, что оставалось под рукой. И где-то, километрах в десяти, разрозненные республиканские батальоны вышли на поспешно возведенную линию обороны, за которой против ожидания сидели, однако, не итальянские фашисты, а гораздо более крепкие солдаты Франко.
Конец марта и начало апреля штаб генерала Лукача и эскадрон провели все в том же Фуэнтес-де-Алкаррия, батальоны же и батарея — в селениях, расположенных поблизости, к юго-востоку от французского шоссе. Двое суток в Фуэнтесе находился и штаб Кампесино, а также ею четвертый, молодежный, батальон. Дома поселка тянулись по хребту параллельно шоссе и создавали единственную улицу, упиравшуюся в небольшую площадь. Почти всю ее занимала старинная церковь, размерами своими очень устраивавшая Шеверду — в нее поместился весь эскадрон: и люди, и лошади. Ее средневековые стены надежно защищали и тех и других от осколков любых размеров, а за несколько налетов, совершенных уже в первые дни, бомб на площади разорвалось немало. В самом селении, однако, почти никто не пострадал, потому что еще при слухах о приближении войск Муссолини жители переселились в расположенные вдоль обрыва пещеры, в которых испокон веку хранились мехи с вином, глиняные кувшины с асейте[Растительное масло (исп.).], овощи, мешки с гэрбансосами; рядом со всем этим ночевали козы и овцы, а теперь жили и люди.
Кампесиновские бойцы тоже проводили ночи в здешних куэвас[Пещеры (исп.).], а дневали на открытом воздухе. Батальон этот был еще в октябре сформирован из мадридских строительных рабочих, главным образом двадцатилетних, но встречались среди них и совсем мальчишки, не достигшие и восемнадцати. В подражание героям фильма «Мы из Кронштадта» все они были шикарно, крест-накрест, обмотаны пулеметными лентами и увешаны ручными гранатами различных систем, да и вели себя соответственно и такому стилю и своему возрасту. После первой же ночевки большая группа их, голых до пояса, несмотря на нежаркую погоду, с мыльницами в руках и полотенцами, столпилась на уступе около фуэнте[Источник (исп.).], метров на десять ниже улицы, а кто-то, выйдя из пещеры, в виде изысканной шутки швырнул туда похожую на пасхальное яйцо итальянскую наступательную гранату. Конечно, он хотел лишь напугать умывавшихся и бросал в сторону от них, но не рассчитал, и двоих поцарапало мелкими осколками, тем не менее это вызвало не ропот, а — после недоуменной паузы — взрыв хохота. Тонкая шутка удалась.
Лукач со своим штабом размещался в двухэтажном домике как раз над площадкой, где лопнула граната, и кто-то из офицеров бросился к окну узнать, что случилось, потом выскочил на улицу и с высоты ее накричал на буйную вольницу.
Часа через два, когда не вполне безопасная шалость уже забылась, Лукач, в сопровождении адъютанта посетив эскадрон, возвращался к себе. Они еще издали увидели, что к громадной куче хвороста, сложенной возле их дома, приблизилось несколько кампесиновцев. Большими охапками они хватали его, очевидно собираясь развести огонь. Первый из них уже отходил, осторожно ставя подошвы, потому что высокая груда сучьев заставила его задрать подбородок к небу, как вдруг на пороге штабного дома появилась хозяйка с метлой. Громко бранясь, она принялась лупить по чем попало ближайших расхитителей ее собственности. Бросая хворост, они кинулись врассыпную, будто забравшиеся в чужой сад проказливые мальчишки. — Видали? — довольным тоном спросил Лукач.— Так. А поняли, что эта сцена доказывает? И вы и я смогли воочию убедиться, что простая здешняя женщина ни капельки не боится этих с ног до головы вооруженных башибузуков. Наоборот, они испугались ее метелки. А ведь эти ребята всерьез готовы, если понадобится, сложить свои головушки в следующем же бою, а еще больше готовы сражаться со своими врагами. А самая обыкновенная женщина бесстрашно колотит их, потому что для нее они не какие-то там завоеватели, а свои парни, из этого же Фуэнтеса или из соседнего села. И они видят в ней пожилую женщину, вроде матери того или иного из них. Вот это и есть народная армия, а для нас с вами — очень радостное подтверждение, что, решая ехать в Испанию, мы не ошиблись...
Над снова застывшими фронтами текли дни за днями, недели за неделями и продолжали чередоваться месяцы, только уже не зимние, но весенние. Однако за кулисами обыденной фронтовой жизни генерал Лукач, а за ним и Белов с Петровым развернули кипучую деятельность, поначалу импровизированную, даже секретную. Целью ее было создание двух новых батальонов: балканского и венгерского. Настойчивая переписка с друзьями из альбасетских кадров и помощь комиссара-инспектора Галло привели к тому, что с базы формирования интербригад прислано было наконец долгожданное разрешение.
Сверх того из Альбасете в госпитали, дома для выздоравливающих, в интербригады, а также в испанские части был разослан циркуляр, предлагавший всем, кроме Пятнадцатой (в ней был собственный балканский батальон Димитрова), немедленно отчислить всех имеющихся в них югославов и болгар в Двенадцатую, где на базе изъятой из польского батальона балканской роты будет создан балканский батальон имени Джуро Джаковича; всех же венгров, где бы они ни были и какие бы посты ни занимали, направлять в личное распоряжение генерала Лукача. И так как еще до Харамы бригаде был придан испанский добровольческий батальон «Мадрид», а после Гвадалахары ее укрепили тысячью мобилизованных новобранцев, то комбриг втайне лелеял мечту: опираясь на это пополнение, на батальон «Мадрид» и после окончания формирования двух новых — преобразовать Двенадцатую интербригаду в интердивизию.