Рванув дверцу, вытащив и уложив на носилки незнакомого им, напряженно хрипящего плотного командира, на другие — почти не дышавшего второго раненого, с нашивками дивизионного комиссара, а потом и шофера, принятого ими за мертвого, санитары с помощью своего товарища, похожего на кинокомика Пата, закрепили их на полках машины, после чего разделились: один остался внутри, а второй сел возле водителя, и тот, еще раз лихо развернувшись, понесся в тыл. Вскоре оба увидели лежащего лицом на краю дороги, а ногами в канаве, добежавшего до них иностранного компаньеро. Устроив его на последние носилки, они поехали дальше.
Фриц пришел в себя, когда санитарная машина приближалась к перекрестку. Все вокруг продолжало кружиться, как в детстве, когда в престольный праздник он раз перекатался на деревенской ярмарочной карусели. Наверное, это — последствие большой потери крови, только к пренеприятному ощущению прибавилась теперь еще и боль в ноге, до того острая, что миновавшее забытье казалось счастьем. Однако ни медленное вращение боковых стенок «санитарки», ни почти нестерпимое дерганье от ступни к колену не могли помешать Фрицу сознавать, что самое важное сейчас — это как можно скорее дать знать штабу дивизии о тяжелом ранении Лукача, а также уведомить начальство о временном выходе из строя старшего советника под Теруэлем, необъяснимо как очутившегося под Уэской в разбитой машине комдива 45-й. Слабым голосом, используя четыре или пять из двадцати имевшихся в его распоряжении испанских слов, он уломал санитара остановить санитарную карету у поста на пересечении дорог и, показав подошедшему сархенто на лежащего рядом совершенно неузнаваемого, окровавленного Лукача, еле слышно произнес: «Хенераль вуэстро», повел глазами наверх, отчего все перед ним завертелось еще сильнее, прибавил: «...эль комиссарио Реглер» — и, с трудом прошептав: «Телефонирен битте», опять впал в забытье.
Потрясенный сержант, узнав от долговязого водителя, что раненых везут далеко, в Сариньену, и заметив на кузове каталонскую надпись, свидетельствующую, что машина принадлежит госпиталю дивизии ПОУМа, опрометью кинулся к своим бойцам и погнал самого быстроногого из них к Белову, с готическими каракулями на выдранном из книжечки для самокруток листке папиросной бумаги, сообщавшими, кого, в каком виде и куда провезли мимо их поста в таком-то часу, со столькими-то минутами.
Белов, не замечая слез, застревавших на небритых в предзавтрашних хлопотах щеках, схватился за телефон, и через невообразимо короткий промежуток времени после того, как в обширную реквизированную виллу, довольно толково переоборудованную под военный лазарет, внесли и поставили на мрамор холла четверо носилок с бесчувственными, залитыми кровью ранеными, к ней вихрем подлетела подаренная Хемингуэем американская санитарная машина, из которой выскочили Хулиан и два его ординатора. Не прошло и нескольких минут, как Хулиан определил, что генерал безнадежен, что легко ранен один Фриц, а Реглеру и Эмилио жизнь, увы, не гарантируется.
Тело комдива, с забинтованной широкими бинтами от ступни до паха левой ногой и обложенной ватой разбитой головой, не делая операции, перенесли в небольшую светлую комнатку, на обыкновенный обеденный стол и накрыли простыней — жара стояла страшная.
Осмотрев щиколотку пришедшего в себя Фрица, главный хирург 45-й препоручил его одному из своих помощников, сам же с другим занялся Реглером, а Эмилио доверил начальнику госпиталя.
Около двух часов Хулиан возился с изуродованной спиной несчастного, начав операцию с переливания крови и повторив его в конце. За это время он извлек из-под смещенных позвонков три больших осколка и еще множество мелких из мускулов и застрявших под кожей. Наложив швы и собственноручно забинтовав не приходящего в себя комиссара, он помог переложить его ничком на койку, снял с себя марлевую маску, вытер полотенцем мокрое лицо, вымыл руки, сбросил еще более испачканный халат и вышел на улицу покурить.
Стояло неподвижное июньское пекло, и табачный дым висел в нем, будто в комнате, не рассеиваясь. К усталости от затяжной и опасной операции не прибавлялось обычное в таких случаях удовлетворение от успеха: наоборот, Хулиан испытывал удручающее сознание собственного бессилия. Конечно, если не произойдет непредвиденных осложнений, Реглер должен выжить, хотя и останется инвалидом. Но и все лучшие хирурги в миро ничего не смогут сделать для Лукача, будто он убит на месте. Собственно, так оно и есть. Всякий другой скончался бы раньше, чем его вытащили из разбитой машины. Ведь этот осколок, врезавшийся в мозг, несомненно, разрушил основные его центры, однако сердце почему-то не остановилось, и железный организм продолжал бороться за уже окончившуюся жизнь.
И почему именно он, один из распахнутых навстречу людям среди бросившихся помочь Испании иностранцев, был обречен на смерть, от единственного снаряда, волею слепого случая упавшего на шоссе под Уэской как раз, когда там проходило перламутровое «пежо»?
Отбросив окурок, Хулиан направился ко входу в госпиталь, но увидел приближающуюся знакомую черную машину и остановился. Из нее поспешно вышел бледный Белов и устремил умоляюще-вопросительный взгляд на хирурга. Тот отрицательно покачал головой. Белов подавленно всхлипнул, стараясь скрыть это, деланно кашлянул и, овладев собой, упавшим голосом спросил, неужели же операция ничего не дала? И, смотря на носки своих сапог, молча выслушал, что никакой операции и не производилось. Увидев изменившееся лицо начальника штаба, Хулиан счел необходимым добавить, что его-то не надо убеждать в спасительной роли хирургии на войне, где она, по существу, решает все. И русский полковник с немецким именем недели через три будет ходить с палочкой, а через год ему придется вспоминать, в какую ногу он был ранен. Успешно прошла и трепанация черепа, которую сделали генеральскому шоферу, и будем надеяться, что его юность поможет избежать возможных тяжелых последствий. Выживет и Реглер. А вот командира дивизии оперировать было просто незачем. Осколком в голову генерал был фактически убит, хотя его могучее сердце еще бьется. Зачем же терзать его тело бесполезной операцией, тем более, что никто не может сказать с уверенностью, не испытывает ли оно боли, даже если внешне на нее реагировать не в состоянии?
Нижние ресницы Белова заблестели слезами. Он одернул френч, будто ему предстояло являться к высокому начальству, и робко промолвил, что хотел бы проститься с умирающим. В маленькой комнате особенно громко и страшно раздавался прерывистый хрип Лукача. Простыня, покрывавшая его до тщательно выбритого еще этим утром, почти такого же, как она, белого подбородка, то резко вздымалась, то так же судорожно опадала. Вытянувшись и держа кулак у козырька, Белов с минуту простоял неподвижно и вышел: на цыпочках.
Из коридора он увидел в палате справа Хулиана, наклонившегося над кем-то из раненых, повернул туда и узнал Реглера. Едва Белов подошел вплотную, как раненый слабо простонал, и глаза его приоткрылись. Он долго всматривался в Хулиана и, похоже, не узнавал, зрачки его перешли на Белова и оживились.
— Спасайте Лукача,— внятно произнес он по-французски.— Главное это... Спасайте его... Меня оставьте пока... даже если я умру... Вы обязаны спасти Лукача...
Чужая медицинская сестра, с выбившимися из-под косынки седыми прядями, приблизилась к койке, держа шприц обеими руками. Комиссару сделали укол, и он затих.
Хулиан повел Белова в палату легкораненых. В глубине ее полулежал Фриц, глаза его лихорадочно блестели, похожая на небольшую подушку, обмотанная бинтами ступня лежала на сложенном вчетверо одеяле.
— Меня везут в Валенсию,— возбужденно объявил Фриц.— За моей машиной уже послано. Наши так решили. Но только поправлюсь — вернусь к вам... Лукач меня прикрыл собою и умирает. Я обязан заменить его, помочь тебе и Петрову...