И было в этих ласках больше безысходной усталости и тоски, нежели материнской любви.
И была в них неистовая борьба с собой, потому что прижималось к ней теплое молодое тело, в котором пульсировала горячая чистая кровь. Можно же и не убивать, растянуть удовольствие. Пить потихоньку.
Она ненавидела себя до тошноты и сделала бы все сама, но знала, что не сможет, пороху не хватит.
— Всё нормально, Ярик, — приговаривала она. — Успокойся, не переживай. У тебя всё получится.
— Мама, я не могу! Давай завтра.
Она скрипнула зубами. Ну что за размазня, ей-богу! Почему он не понимает, как ей дается каждый день, а?
— У нас уже целый месяц «давай завтра». Сил никаких нет.
Открыв холодильник, она достала пакетик, забракованный на станции переливания крови. Поморщилась.
— Опять желтушник какой-то грёбаный попался… Ярик, ну неужели тебе маму не жалко? Я так больше не могу: мало того, что отбракованную дрянь сосать приходится, так ещё и вот-вот сорвусь!
— Я поступлю в другой город, я в армию пойду… мама, только не умирай!
Ольга бросила пустой пакет в мусорку. Обычно она экономила, отпивала на треть, не больше — стырить кровь не так просто, а приходилось же таскать и для Каменева, вот же паскуде как фамилия подошла, камень и есть…
Ингина память подсказала: Сиднев. Конечно, он же вынужден менять личности, он же не стареет…
— А я на ком-нибудь другом сорвусь? — снова вторглась в разум Ольгина память. — Спасибочки большое. Давай, Ярик, возьми себя в руки. Ты мужик или нет?
Она легла на стол, взяла руку сына, сжимающую кол, и приставила к своей груди. У Ярослава в глазах стояли слёзы. Он шмыгнул носом, вытер сопли тыльной стороной кулака, чуть не въехав себе колом в глаз, ну что за кулёма! — дрожащей рукой поднял молоток и, зажмурившись, врезал по колу.
Промахнулся, попал себе по руке и матери по груди. Ольга взвилась.
— Руки-крюки! Ты можешь хоть что-нибудь сделать как следует?! Или всё самой?!
Ярослав с яростным криком подхватил упавший кол и с силой всадил его Ольге в грудь.
Была секунда без боли. Ольга смотрела на торчащий из ее груди кол и не верила своим глазам.
Потом была секунда боли — ужасной, заглушающей и затмевающей все. Ольга смотрела на сына и ненавидела его в эту секунду.
А потом кол со стуком упал на пол, а её тело осыпалось прахом на стол, она же продолжала стоять и потрясенно смотреть то на призрачный кол, торчащий из теперь уже призрачного тела, то на Ярослава.
Разочарование и горе было невозможно описать словами, и Инга даже не пыталась.
Как и в прошлый раз, погружение в чужую память не повлияло на способность оценивать ситуацию и действовать. Воспоминание было страшным и пробирающим до печенок, но всего лишь воспоминанием, и когда Ярослав, пользуясь мгновенной заминкой, двинулся было вперед, Инга отступила на шаг и направила револьвер ему в корпус.
Ярослав замаскировал свое поползновение к револьверу примирительным жестом.
— Я предлагаю вам подумать вот над чем, — сказал он. — Если вы убьёте меня, вам придётся расчленять мой труп в ванной и куда-то девать останки. Если вы убьёте его, вам останется только смести прах на совочек и высыпать в унитаз.
— У меня другое предложение. Вы, все трое, убираетесь отсюда к чертям собачьим.
Троица переглянулась. Общее мнение высказал, как ни забавно, Сиднев.
— Похоже, мы, все трое, находим это предложение неприемлемым. Инга Александровна, мне крайне неловко, но я нарочно сломал кран, чтобы заманить этого слесаря печального образа и наконец-то закрыть вопрос. Мне не нравится, когда сантехники почем зря убивают моих миньонов.
— А мне не нравится, что эта падла ещё дышит! — Ольга ткнула пальцем в вампира.
— А мне не нравится, что вы со всем этим вломились в мой кабинет. И так уж вышло, что револьвер у меня, — Инга чуть качнула своим «ультима рацио».
— И вы решитесь пустить его в ход? И потом иметь дело с властями? — улыбнулся Сильвестр.
— Если вы убьёте его, вам не придётся иметь дело с властями, — настойчиво сказал Ярослав.
Глаза Сиднева вдруг почернели, белок — налился кровью. От этого взгляда где-то внутри Инги возникла посасывающая тошнота, как при падении.
— Отдайте револьвер! — сказал Сиднев странным голосом, таким, словно в груди у него был колодец метров пять глубиной. С осклизлыми стенами и трупами дохлых крыс.