Охоты на бабочек продолжаются и в 80-е, во всех экзотических путешествиях — от Эфиопии до Никарагуа. «Это ведь очень идиотская ситуация: я, достаточно респектабельный советский журналист, появление которого, скажем, на Рио-Коко, в районе боев, оговаривается высшим командованием сандинистского фронта, — и вдруг эта персона грата, вместо того чтобы произносить речи, выхватывает сачок и гонится за каким-нибудь насекомым. Те столбенеют — как контрас, так и сандинисты. Нужны страсть и безумие, готовность потерять лицо». Экстравагантное хобби позволяло корреспонденту отклоняться от предписанного маршрута и, по ходу импровизации, наблюдать нечто не вполне предназначенное для глаз путешественника-иностранца. «Ты владеешь сачком, как пингпонгист владеет ракеткой, ты понимаешь законы траектории полета, упреждения, подлетного времени, мистику либо удачи, либо проигрыша. Бывает, бабочка сидит, она доступна, ты подводишь к ней сачок, но уже знаешь, что ты ее не поймаешь. Гонки за бабочками — через джунгли, окопы — эта страсть, которая не сравнима ни с чем. Это погоня за мистическим существом, за ангелом».
«Коллекция, которую мы сейчас наблюдаем — это хроника моих походов, моих военных одиссей. И каждая из бабочек — это слайд, на котором я вижу то никарагуанцев, сандинистов, то намибийских партизан, которые уходят от бомбардировки юаровских „миражей“. Эта коллекция — и энтомологическая, и военный дневник».
Декларированное увлечение бабочками — это некоторым образом еще и приветственный жест сачком в сторону Набокова, намек на претензию на наследство, знак принадлежности к клубу великих метафористов.
Еще более уместным кажется коллекционирование бабочек для писателя, повествующего о приключениях души. Совсем кстати — для писателя с репутацией последователя Киплинга, певца батальной экзотики, и Юнгера, кшатрия-меланхолика.
Пчельников дал своему другу Проханову «другой» взгляд на бабочку; для «футуролога» бабочка была не только натурфилософским объектом, воплощением идеи нерукотворной красоты, но и метафорой одухотворенной техники, божественной инженерии, живой машины, наглядное доказательство возможности творческого союза — а не конфликта — техники и природы.
Пчельников, тонко понимавший пластику природной красоты — и в силу этого сам умевший создавать «пластику строений» — объяснил ему, что татлиновский «Летатлин», похожий на птеродактиля безмоторный крылатый аппарат для полетов человека с помощью собственной мускульной силы, — в действительности воспроизводит контуры бабочки, «которая сама есть летательный аппарат, использующий для движения энергию солнца, сладкий цветочный сок, подъемную силу перепон, сконструированных из жилок хитина».
В. Татлин. Летатлин (1930–1931).
Это не вполне тривиальная точка зрения, принято считать, что «Летатлин» строился на принципе воспроизведения птичьего полета. Однако Татлин — который так и не придумал, каким образом его аппарат сможет взлететь, и на протяжении десятков лет выращивал в коробках бабочек, чтобы наблюдать, как они инстинктивно расправляют крылья, улавливая движение воздуха, — искал для скелета и обтяжки своей планерной конструкции именно «невесомые», эластичные материалы — в отличие от тех, что использовались в моторной авиации; таким образом, одно из главных произведений русского авангарда — скорее бабочка, чем птица.
Изначально Проханов был человек скорее «птичий», и в МАИ его учили строить «стальные птицы», самолеты — но Пчельников привил ему вкус к бабочке как к эталону летающей конструкции; и бабочка, в отличие от птицы, символизировала именно одухотворенную, гуманизированную технику; бабочка скорее воплощенная идея полета, чем действительно «летающая машина». (Кстати, к птицам, возможно, у него осталось инстинктивное недоверие — и вряд ли случайно в «Гексогене» все злокозненные члены клана Суахили будут настойчиво ассоциироваться с разного рода птицами: витютень, сова, пеликан, скворец.)
Таким образом, прохановское увлечение бабочками — это не только кивок в сторону Набокова, но еще и очередная нить, связывающая его именно с авангардной традицией. Однако как «Летатлин» никогда не летал и остался романтическим проектом, так и прохановские «авангардные» бабочки никогда не порхали; мало кто всерьез воспринимает этого писателя как подлинного наследника авангарда. Для нас, однако, важно обозначить вектор жизни: направлен он был не на внедрение в советскую номенклатуру, а — на приобщение к энергии 20-х годов, точнее, через 20-е — устремлен в будущее, в утопическое завтра.