Каковы, по его мнению, перспективы чеченской войны? «Думаю, у террористов нет серьезных перспектив, но взрывать они будут. Это будут взрывы не стратегические. Если они атомную станцию захватят благодаря нашему разъебайству, извините за выражение, или Путина грохнут благодаря предательству Патрушева, не дай бог, например, то это стратегические решения. А так это будет просто кровопускание, беда, как видите, Россия с этим справляется. В момент взрыва все распахивается, видно дно, вопль, слезы, но потом медленно все натекает и все смыкается. Но у них, я думаю, потенциал все-таки невелик. Они в конце концов выдохнутся. Как и в ту первую настоящую чеченскую войну Ермолова».
В «чеченских» романах Проханов, как и Толстой, исследует поведение человека перед лицом смерти; и оба романа, да, «абсолютно толстовские», но «Толстой так никогда не ездил. Его в севастопольский окоп или на рубку леса забросила офицерская служба, долг, я думаю, он не гонялся за ландшафтами, хотя потом он занимался тюрьмами, острогами, когда писал „Воскресение“, изучал, ездил. А у меня в моем творчестве всегда было так: был странный замысел, который часто формировался вокруг явлений значительных, часто катастрофических, и когда этот замысел начинал обретать контуры, какую-то нечеткую зыбкую структуру, я выезжал на ландшафт, и этот ландшафт служил для меня такой кормовой базой, я жадно ел этот материал. В результате либо структура менялась и усложнялась, либо внутри нее появлялись сочные, зримые явления».
В разговоре об «Идущих в ночи» и «Чеченском блюзе» мы сходимся на том, что в советское время автор таких романов навеки был бы окружен сонмом почитателей; тогда как сейчас… Проханов, впрочем, не согласен: «Их прочли. Оба романа прошли через „Наш современник“, оба романа прошли через „Роман-газету“, и оба романа были изданы книгами, и не раз. Критики, насколько я знаю, на них не было, кроме патриотической. Ганичев считает, что ничего более высокого, чем „Идущие“, он не читал за 20 лет. Бондарев считает, что это шедевр. В армии тоже. Трошев читал „Идущие в ночи“, оба романа читал Квашнин. Мне было приятно, что вертолетчики меня в Чечне возили как автора афганских и чеченских романов. В 2000-м я организовал писательскую поездку в Чечню, и меня, врага режима, там Казанцев наградил медалью. Армия прочитала этот роман. Генштабисты читали. В той степени, в какой вообще армия читает. Раньше-то брали тираж „Роман-газеты“ и забрасывали туда тысячами…».
Странно, что государство со всем своим министерством пропаганды, не занимается этими романами. «Это потому, что я мракобес… Я объясняю отсутствие внимания власти — министра обороны, Путина — к этому роману тем, что они окружены плотнейшим кольцом референтов, демократическими реликтами типа Швыдкого, которые видят во мне врага и блокируют». «Швыдкой втройне должен желать меня зарубить, если он хотел всю Бременскую коллекцию отдать Германии. Или, например, в комитете по премиям сидит Римма Казакова, которая ночью в 93-м году практически пролила кровь своими призывами; она является моим кровником, люто меня ненавидит. А идеологию в стране создают герольдмейстеры — выкрасил еще один двуглавый орел сусальной краской или построил храм на крови в Петербурге, и вот тебе государственная идеология. А государственная идеология, помимо реставрационных компонентов, связана с перехватчиками четвертого поколения и с самосознанием войск, которые еще будут вести ужасные оборонительные войны по периферии разрушенной империи — России. Этих людей нет вообще: ни в культуре, ни в политике, ни в Совете безопасности. По „Идущим“ хотели поставить фильм, режиссер ходил в Совет безопасности, генералы соглашались: да-да, интересно, но денег нет… Совбез — это тупые печальные генералы, отставники, которые ушли из внешней разведки, МВД».
Разве могут романы такого калибра, как «Идущие в ночи», пропасть почем зря? «Нет, они пропадают… Хотя — даже „Триумф воли“ не пропал. Казалось бы, он должен быть абсолютно похоронен, под развалинами Третьего рейха, под философией холокоста, и вдруг из-под всего этого вылезла потрясающая магическая женщина. Я не могу понять, как она, Риффеншталь, победила даже еврейскую блокаду. И с ее реставрацией, ее ренессансом согласилась и еврейская элита. Это сила, видимо, эстетики, что ли? Или магия истории? Мучительное вглядывание в этот роковой, таинственный XX век, и, конечно, Третий рейх, а потом Советский Союз являются его эмблемами… Есть такие эмблемы эпох, которые, когда сами эпохи уходят очень далеко и становятся неопасными, проникают в контекст истории и наполняются историческим свечением, магией исчезнувшего времени… Будут ли транслированы эти романы, я не знаю».