Разумеется, все имеет свои объяснения: эпоха, когда политическая жизнь полностью профанирована и превращена в управляемый фарс, требует соответствующего произведения. Но записывать босхианскими уродцами каждый сантиметр картины, не оставлять пустоты вообще? В романе столько лишнего, что толкования, связанные с «намеренной избыточностью» и «барокко», кажутся фальшивыми.
— Моим пером водил какой-то космический хохмач: рот до ушей, желтые зубы и непрерывный такой хриплый хохоток Высоцкого. Что я там набредил? Я писал эстетику распада, тело кита, выбросившегося на берег. Через неделю эта великая огромная целостность, абсолют, лопается, распадается на тысячи фрагментов и из него вылезает грандиозное количество всевозможных демонов. Я видел этих китовьих трупоедов: какие-то разноцветные жучки, перламутровые червячки, улиточки, странные птички, личинки, все копошится в мертвом тулове, и кажется, что оно еще живо в этом копошении.
«Крейсерова соната» — любимая прохановская работа из «галлюцинаторных», «сделанных в босхианской эстетике»: «она, мне кажется более целостной, более метафизической работой, в которой исчезает обнаженная, голая политика, она закрыта этими разноцветными оболочками, кабелями, она вся сверкает, и весь роман похож на такую елку новогоднюю… Это притча, которая может быть облачена и в лубок, и в евангельский миф, и в восточное сказание».
— При атаке на балет «Лимонов» почтальонша Анна Серафимова со сцены исполнит песню «Я в роще гулял, пруточки ломал»; до того ее споет у вас сам Саровский.
— Это любимая песня Саровского в раю, записанная теми, кто там побывал, а потом вернулся на землю. В раю есть целые художественные коллективы, такая самодеятельность праведников, святых, которые исполняют очень интересные песни, много частушек веселых.
«Крейсерову» можно принять за большой фельетон, гигантскую передовицу (да и сам Проханов в ответ на вопрос, чем отличается «Соната» от большой колонки, ответит: «Примерно тем, чем отличается мизинец моей левой ноги от меня самого в целом»); и тут самое время вновь вернуться к феномену газеты «Завтра».
Безусловно, это один из самых ярких проектов в истории отечественной журналистики — и долгоиграющих, что любопытно. Здесь есть несколько очень квалифицированных — и двое-трое прямо-таки выдающихся писателей, в том числе автор книг «За Родину! За Сталина!» и «Гении и прохиндеи», запечный сверчок — и одновременно боевой питбуль — оппозиции фельетонист Бушин; это единственный человек, который на равных конкурирует в газете с главным редактором.
Главная особенность авторов «Завтра» — «балансирование на грани политической провокации». Прохановские аналитики то гоняются с плетьми за «оранжевыми», то подталкивают оппозицию к тактическому с ними альянсу, то пугают исламом, то вытаскивают из-за кулис какого-нибудь моджахеда-ваххабита в тюрбане и представляют его в качестве единственного стратегического союзника России. Сейчас, впрочем, «Завтра», по-прежнему эпатирующая читателей иконами Сталина и интервью с Чубайсом, производит скорее впечатление газеты подутихомирившейся: кто помнит «День», тот поймет, о чем речь.
Будущее — вот что более всего занимает аналитиков еженедельника. С азартом и озорством интерпретируя всем известные события, они непременно говорят о перспективе, лихорадочно сканируют варианты, нащупывают возможные ходы, стратегии развития. Многие авторы здесь производят впечатление немного сумасшедших, но исключительно в силу конспирологического мышления, которое «обычным» газетам, в общем, несвойственно. («Конспирологичность» «Завтра», несомненно, связана с особенностями мировоззрения главного редактора: он уверен, что ничто в его жизни не было случайным, все предопределено и все имеет смысл, которому следует изумляться и разгадывать его.) Читать это на первых порах любопытно, но затем утомительно — из-за однообразия этой напористой интонации; хуже всего получается, когда сотрудники пытаются имитировать риторику передовиц Проханова.