Человек с железным оленем

Половодье света! Наст пылал, будто раскаленный добела металл. Глеб страшился ослепнуть и начесывал на глаза прядь волос. Так легче.

Берег голый и ровный. Рек мало. Чуть морозец, велосипед катился, как по шоссе. На лед уже спускаться ни к чему. Собаки поправились, повеселели. Они явно ревноновали хозяина к медвежонку. Вначале Глеб вез его с собой как страховой запас свежего мяса, но привык к нему. Звереныш чуть побольше рукавицы. Спал он в чуме, а на день перебирался за пазуху к человеку.

Показались первые гуси. На проталинках суетились куропатки. Подлетали разведчики уток, гагар… И пошли, пошли тучами. Когда Глеб подъехал к острову Айон, запирающему вход в Чаунскую губу, то береговые скалы были пестры от птичьих базаров.

Восточнее вскинулся двугорбый Шелагский мыс.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Встречи

Шелагский мыс на крайнем западе Чукотки. Возле круто спускающегося в море хребта Глеб заметил несколько приземистых жилищ, покрытых шкурами. Навстречу ему вышли люди, одетые почти как ненцы: расшитые торбаса, штаны из кожи, сверху кухлянка – свободная меховая шуба, надеваемая через голову. На поясе амулеты.

– Какомей! Таньга, таньга. Белолицый! – оживленно переговаривались они.

Подошел еще один, русский.

Травин Глеб Леонтьевич, путешественник? – раздумчиво протянул он. – Извините, не слыхал. Я учитель, Форштейн Александр Семенович. Молодые люди пожали друг другу руки.

– Что ж, пойдемте в ярангу к моим хозяевам. Прошу, – учитель откинул меховую полость, заменявшую дверь.

Глеб огляделся. Жилище сделано из моржовых шкур. Над очагом висит чайник. Темно, дымно и прохладно. В глубине еще одна меховая «дверь». За ней оказалось небольшое помещение, закрытое со всех сторон оленьими шкурами. Лоснящаяся моржовая кожа наподобие линолеума покрывала пол. По углам горели жирники. Тепло, чисто и светло.

– Это, так сказать, гостиная, а ночью – спальня, тут я с ребятами занимаюсь, – объяснил учитель. – Если учесть, что строительные материалы северная природа отпускает скудно, то яранга по своей конструкции до вольно практичное жилище.

Занавеска то и дело отбрасывалась, пропуская внутрь чукчей – жителей стойбища. Когда в полог уже нельзя было протиснуться, наиболее предприимчивые гости, оставаясь снаружи, в холодной части яранги, просовывали под меховую висячую «стену» только головы, стремясь не пропустить рассказ необычного гостя.

Беседа затянулась. Хозяин подправлял скрученные из мха фитили жирников, а соседи все не расходились…

– Спать придется по пословице: «В тесноте, да не в обиде», – сказал учитель. – Но ребят тут учить неудобно. Обещали в нынешнюю навигацию привезти сруб для школы.

– Не беспокойтесь, я лягу в холодной яранге, не замерзну, – отговаривался Глеб.

– Смотрите, как удобнее. Могу предложить спальный мешок-кукуль, – сказал учитель и вдруг спросил: – Вы, Глеб Леонтьевич, не очень устали?

Глеб устал. Глаза слипались, но в голосе чернявого застенчивого педагога было что-то такое, не позволявшее ответить утвердительно.

– Да, как сказать… Не очень.

– Правда? Видите ли, мне хочется спросить. Как это вы все один, без спутников?

– Почему же один. Вот познакомился с вами, например. Так и в других местах. Потом, какие спутники?! Вы слыхали об Анисиме Панкратове, тоже велосипедисте?.. Из Харбина с ним в кругосветное путешествие отправились два товарища. Эти двое доехали до Читы, а дальше не захотели. Не были подготовлены, убоялись природы. А есть и другие препятствия, похуже. Того же Панкратова в Турции избили полицейские, где-то в другом месте открыли по нему пальбу, даже в так называемой просвещенной Швейцарии, когда он объявил, что перейдет с велосипедом через Сен-Готардский перевал в Альпах, объявили сумасшедшим… Мне тоже приходилось попадать в переделки, когда кто-то бы мог отсоветовать дальше идти, другой струсил, третий попросил особых условий… Нет, в разведку большими отрядами не годится.

– Ну и никогда не страшно вам?

– Если говорить правду, то на юге страшней, – вспомнил Глеб пустыни, змей, ядовитых фаланг. – Я одно понял: страх там, где отсутствуют знания, хороший расчет. Страх – это нечто от истерики. Если бы я за свой северный путь ударялся в переживания по поводу всякой пурги или трещины, меня бы не хватило дойти сюда.

– Значит, можно привыкнуть к Северу? – спросил Форштейн. – А мне порой кажется, что все это сон. Проснусь – и нет ни воя ветра, ни льдов, ни запаха рыбьего жира…

– И вы в Ленинграде в аккуратной постели. А мама над вами склонилась.

– Зачем так? Я поехал добровольно, в числе первых.

Видя, что Травин молчит, учитель продолжал:

– И вообще не тянулся к большим городам, хоть и закончил Ленинградский университет. Учительствовал в поселке Им. А потом сюда. Добивался, чтобы послали. Чукотский язык выучил… Сейчас не могу. Тоскливо как-то.

– Послушайте, дружище, – сказал Травин, чувствуя жалость к растерявшемуся парню. – Вы же не один. Вокруг люди. И какие! Правдивые, благожелательные, всегда готовые поделиться последним. Нам тоже следует кое-чему у них поучиться. – Все понимаю, но тоска, одиночество. Посоветуйте…

– И что парень разнылся? – обозлился Травин и тут же осекся. Подумал: и самому не раз приходилось не сладко. И что же помогало?

– Советы давать не берусь, – сказал он, будто продолжая думать вслух. – Но главное, мне кажется, – ясное понимание цели. Остальное приложится. А одиночество – ерунда. Сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– Поезжайте в отпуск и везите сюда невесту. – Травин рассмеялся, вспомнив, как его сватали в Талды-Кургане.

В стойбище на мысе Шелагском, которое называлось Унытеньмын, Глеб узнал, что южнее по берегу Чаунской губы, у мыса Певек, открылась фактория. Он подумал, что сможет там пополнить запас патронов.

Стремясь сократить путь, велосипедист забрался в низину. Снег как манная каша. Брел по пояс. Себя не жалко – поделом, ему говорили, что надо брать выше; больно за собак, которые тонули в снежной хляби.

К вечеру показались холмы. Обойдя крайний к бухте, Глеб увидел деревянный дом.

– Есть живые?

– Есть, есть!

Открылась дверь, и на пороге выросла фигура полного мужчины, оказавшегося заведующим факторией.

– Я когда-то жил в Петропавловске-Камчатском, – обрадовался он, узнав, что Глеб с Камчатки. – Случайно не слыхали, там не вспоминают Семенова, скрипача?

После ужина и разговоров о некоторых общих знакомых заведующий приступил к служебным обязанностям.

– Послушайте, сдайте-ка мне медвежью шкуру, – говорил он, вороша чудесную белую шерсть с перламутровым блеском. – За нее экипируетесь. А то одеты вы, прямо скажу, неважно, – Семенов критически посмотрел на травинские штаны из оленьей замши и вытертую малицу.

Велосипедист, нервы которого закалили не только ежедневные обтирания снегом, но и подобные скептические разглядывания, отказался от костюма. Внимательно оглядев полки, где лежали «штуки» мануфактуры, сахар, чай, кули с мукой, табак, оружие и другие товары, он попросил тысячу патронов к винчестеру и допотопную подзорную трубу, копию той, которой владел известный Паганель. Колена ее выдвигались более чем на метр, диаметр объектива составлял три дюйма. Как она попала на факторию, заведующий не помнил. «Скорее всего, принесли чукчи», – заметил он. Вероятно, это была находка, возможно, след какой-нибудь полярной трагедии. И еще одну вещь узрел Глеб на фактории – крупномасштабную карту Чукотского полуострова. На ней были проставлены не только селения, но даже отдельные яранги.

– Возьмите, если нужна, – понял Семенов желание путешественника.

Глеб поблагодарил и тут же снял карту со стены.

– А на острове Врангеля живут? – спросил он, всматриваясь в кружок на юго-восточной стороне острова.

– Да, там зимовка. Сейчас начальствует Минеев. Он в двадцать девятом сменил первого начальника Ушакова, – заведующий тоже посмотрел на кружок. – Чукчи рассказывали, что туда уже два года ни одно судно не может пробиться. Тяжелые льды.

Глеб зачарованно глядел на клочок земли, названный именем его псковского земляка адмирала Врангеля. Прикинул расстояние от южной оконечности до материка. Что-то около полутораста километров.

– Загляделись?

– Да вот думаю, если попробовать добраться.

– Вы всерьез?

Путешественник пожал плечами.

Стали ужинать. Глеб усадил на колени медвежонка, который ходил все время за ним, как собака. Оказавшись на руках, медвежонок расшалился и опрокинул чашку с кашей. В наказание его выкинули в кладовую.

Ночью Глеб слыхал, как скулил звереныш, но не вышел, выдерживая характер: тот стал совсем избалованным.

…Утром заглянули в кладовую и увидели, что малыш спит, свернувшись в клубочек, на материнской шкуре.

– Миша, Миша, – позвал Глеб.

Медвежонок не поднимался.

– Эх ты, бузотер, – простил ему шалости Глеб и нагнулся погладить. А тот тверд, как камень, – мертв!

И как-то очень тяжело было отрывать медвежонка от шкуры матери. Перед глазами мелькнуло, как она перекидывала детенышей с террасы на террасу, спасая их и забыв о своей ране.

«Наверное, мать почуял. Сдох с горя», – подумал Глеб и, рассердившись на себя, начал торопливо собираться.

– Значит, на остров Врангеля? – спросил Семенов, чтобы спросить что-то.

Да, попытаюсь, – в таком же духе ответил велосипедист.

Давайте тогда с мыса Биллингса, оттуда, говорят, иногда остров виден.

Батта! Вперед!

Глеб привык к этому якутскому выражению, подстегивая им не только собак, но и себя.

К острову Врангеля

По берегу Чукотки от становища к становищу идет нартовая колея. На эту тропу и выбрался Глеб.