Кантор взял в руку маленькие золотые часы, открыл заднюю крышку и, вставив ключик, завел их на восемь с половиною оборотов.
Он всегда так делал. Часы были старые, и перетягивать заводную пружину рискованно.
После этого Кантор поднялся и подошел к зеркалу. Он поплескал в лицо воды, намылил щеки и извлек из кожаного чехольчика широкую, похожую на миниатюрный разделочный топорик бритву.
Каждое утро он прежде всего выбривал щеки и подправлял бородку и усы.
Он предпочитал сначала покончить с неприятным ритуалом бритья. А потом уже браться за более радостные процедуры, каждая из которых занимала свое время и место в его утреннем ритуале: чашка черешневого морса, туалет, обливание холодной водой, гири, умывание и растирание всего тела колючей губкой, одевание и легкий завтрак.
Именно в такой последовательности он и проделал всё это сегодня. Освеженный и жизнерадостный, он чувствовал, что сегодня, как и всегда, он готов к любым испытаниям.
После завтрака и перед просмотром почты Альтторр Кантор всегда проверял и чистил оружие, вне зависимости от того, пользовался им накануне или нет.
Вернувшись с кухни, где завтракал, он сменил фартук, надеваемый для приготовления и приема пищи, на кожаный передник, расстелил на туалетном столике лоскут замши с завернутыми в него инструментами и принялся за оружие.
Проделав эту операцию, он избавился от кожаного передника, снял темный фроккот, одернул жилетку, поместил в ее карман часы, а цепочку пристегнул ко второй снизу пуговичной петле, надел на левое плечо ремень мягкой кожаной кобуры и опустил в нее револьвер «Хорнед Оул» производства «Байзин amp; Пелвис».
Потом сыщик надел сюртук. Застегнул верхнюю его пуговицу, под которой оказывалась рукоять револьвера. Посмотрел на себя в зеркало и провел левым мизинцем по серебряной нитке пробора в черных почти без седины волосах. Поправил под стоячим воротничком с маленькими уголками толстый и мягкий узел галстука.
Он выдвинул маленький ящичек туалетного столика и достал из коробки шесть патронов. Эти патроны он опустил в левый карман сюртука.
После этого Кантор снова посмотрел на себя в зеркало. Вынул платок из нагрудного кармашка, сунул туда два пальца и вынул блестящий потертый патрон. Этот патрон он поставил на раму зеркала, где было уже четыре таких же блестящих потертых патрона. А новенький патрон из коробки он положил в нагрудный кармашек и сверху заткнул кармашек платком.
Патрон едва заметно выпирал, и на этом месте образовалась легкая потертость. Ногтем мизинца он поскреб потертость, восстанавливая ворсистость добротной ткани. Потертость почти исчезла. Стала почти незаметной.
Почты сегодня не было.
Сыщик расправил плечи и напряг бицепсы, плотно заполнявшие рукава сюртука.
Всё.
Можно было отправляться на службу.
Альтторр Кантор миновал небольшую, чуть больше спальни, гостиную, в прихожей надел калоши, пальто и котелок радикально-черного цвета, взял из пирамиды свой зонт-трость, а с калошницы – маленький саквояж. После этого он вышел на лестничную клетку, сумеречную и прохладную, пахнущую пылью и привратницкой, запер дверь на два оборота ключа, толкнул ее и быстрыми шагами пошел вниз по краю пепельной дорожки, покрывавшей середину ступенек. Зонт, с надетой в качестве наконечника револьверной гильзой, пять или шесть раз стукнул о ступеньки.
Кивком ответив на пожелание удачного дня от привратника, сыщик вышел на бульвар Шелтер, перешел мощенный пиленым камнем тротуар и узкую, усыпанную мелким щебнем проезжую часть и зашагал по центральной аллее, через каждые три шага оставляя на утоптанной земле отпечатки своего оригинального наконечника трости.
Дом, в котором обитал сыщик, был не только трехэтажным, но и самым маленьким в этих кварталах, но отличался тем, что при нем был закрытый задний двор, который сообщался с улицей аркой с вычурными коваными воротами с орнаментом по мотивам холодного оружия разных народов.
Дом был старый. Его выстроили еще в те времена, когда зодчий мог позволить себе импровизировать в области нефункциональных украшений на фасаде и при этом умел устроить в доме удобные, хотя и не слишком просторные квартиры.
Зодчий, создававший этот дом, видимо, пребывал в меланхолии, потому что весь вид этого здания как бы говорил о том, что архитектору нечего сказать. То есть архитектор сумел изысканно, непринужденно и лаконично выразить именно эту мысль – что сказать ему решительно нечего. Это характеризует зодчего весьма красноречиво, как человека смелого в творческих исканиях и находчивого в ситуациях трудных и чреватых ошибками.
Последнее импонировало Кантору, но только это.
Первый этаж дома был основателен, тяжел и как бы вырастал прямо из брусчатки тротуара. Это был как бы не в меру разросшийся набухший неведомым смыслом фундамент – вдруг прозревший рядами светлых высоких окон и осознавший себя не без стеснения этажом дома. Он задавал тон. Он диктовал ритм.
Второй этаж должен был смело устремиться к небесам, ведь он находился на таком надежном и таком многообещающем основании.
И этого зодчий достиг, украсив второй этаж истонченными, устремленными к небу, к свету колоннами, сквозь лес которых проглядывали узкие высокие окна с удивленно и весело вздернутыми переплетами тонких рам. Увенчивался второй этаж широким и массивным карнизом с выступающими балками, торчащими, словно частые-частые спицы зонта.
Третий этаж был этажом обыкновенного дома. Он был нормальной высоты. С простыми, частыми, почти квадратными окнами, с нормальным размером карниза, с водостоками, уходящими дальше в навершия колонн второго этажа. А маленькие балконы украшены чугунными перилами.
Всем своим видом этот демонстративно простой этаж выказывал смущение маленького существа, незаслуженно водруженного на величественный пьедестал. «Что я делаю здесь, так высоко?» – как бы говорил он.
Сыщик любил свой дом и свою квартиру. Не то чтобы он знал об этом. Просто любил безотчетно. И он чувствовал определенный знак судьбы в том, что дом этот находится на углу. Иначе его стискивали бы с боков угрюмые восьмиэтажные громады современных зданий, перегруженные рядами мрачных фигур, массивных карнизов, каскадов ниш и выступов по фасадам. Эти дома были сосредоточенны и деловиты, застегнуты на все пуговицы своих строгих парадных мундиров, отягощены регалиями и заслугами. В них жили слишком серьезные люди, вот что. И едва ли их спасало от самих себя то, что фасады смотрели на бульвар.