Через некоторое время дворецкий предложил Лене отдохнуть от прогулки в кресле. Усадил ее и удалился.
Лена ничего не имела против. Она погрузилась в одно из огромных плетеных кресел со спинкой в виде веера, подобрала под себя ноги, уютно свернулась калачиком меж маленьких подушек и задремала, как собачонка.
Пенелопа Томбстоун вошла в апартаменты Уллы Рена, покачивая бедрами.
– Где вы пропадали всё утро, сударыня?
– Собирала новости, – улыбнулась она.
– Да? И что удалось собрать? – язвительно поинтересовался гениальный Рен, подходя к ней вплотную.
– Хайд сбежал от Поупса, – сказала она заговорщически, глядя на гиганта снизу верх. – Предложите даме сесть?
Пипа и Рен находились в странных взаимоотношениях.
С одной стороны, бывшая певичка из музыкального клуба была его помощницей, можно сказать – секретарем.
С другой – она брала на себя почти материнские функции по присмотру за этим большим, хищным и капризным ребенком.
Однако Рен озадачивал ее всё время. Он ухитрялся в условиях тотального контроля с ее стороны, и даже не пытаясь специально этого контроля избежать, делать массу вещей без ее ведома. То и дело она оказывалась перед фактом состоявшихся без нее переговоров, принятых без нее решений. И почти смирилась с этим.
При этом Рен порою недвусмысленно демонстрировал, что, будучи гением, не очень приспособлен к некоторым житейским реалиям. И в силу этого просто не может существовать без ее помощи. Однако все попытки помочь ему небрежно сводил на нет.
– Хайд? – переспросил Рен. – Какой такой Хайд?
– Ты не помнишь его? – удивилась Пипа.
– Шкодливый Хикс, автор «Восточного моря», шансонье с песенками про любовь в экстремальных обстоятельствах, это всё один и тот же Хайд? – поинтересовался Рен.
– Которого из них ты знаешь? – удивилась Пипа.
– Шкодливый Хикс был в моей банде, – отвечал гений. – «Восточное море» я читал в тюрьме и был озадачен, а от песенок меня тошнит.
– А на приеме в твою честь у Оутса Медока ты битый час доказывал ему, что собираешься снять картину по его произведениям, – напомнила Пипа. – Он думал, что ты говоришь о какой-то из его книг, а ты всех убил, сказав, что это будет картина по его песням последнего цикла. И что это будет на грани порнографии.
Улла Рен свел брови. Улла Рен набрал в легкие воздух. Он выдохнул и вздохнул снова.
– Я что недавно встречался с ним?
– Ну да… Месяц назад на приеме. Он уезжал как раз на гастроли. Ты что, не помнишь?
– Но я же был пьян еще до приема! – простонал режиссер.
– Значит, не помнишь… – констатировала Пипа. – А он тогда узнал тебя и всё хотел поговорить о славных денечках, но ты будто и не слышал.
– Не помню.
– Вы еще договорились, что ты будешь ставить его новое шоу.
– Я? Его шоу?
– Ты.
Улла Рен прошел к своему столу и опустился в кресло. Казалось, он погрузился в думы. О чем он думал?
Он собирается снимать новый фильм.
У него сценарий, которым он буквально заболел.
Что он увидел в этом сценарии? Что такого исключительного, что ни о чем другом он уже не может думать.
Он и не догадывается, что сам является персонажем сценария.
По-видимому, нет…
– Мне нужен главный герой, – наконец говорит он.
– А какой он? – вкрадчиво спрашивает Пипа. – Ты же ничего не рассказываешь.
– Я и сам не знаю, какой он. – Скрестив на груди руки, Рен смотрит на бесконечный город, открывающийся с высоты.
Только несколько вершин пронзают панораму города. Ближайшая из них – «Мулер-Билдинг» на северо-востоке. Мрачное ребристое здание со шпилем, похожее на закутанного в плащ рыцаря-великана. Правее, на востоке, – белая спица ратушной башни с часами работы гениального Каспера Огастаса Букса – великого часовщика.
Стрелки на них, это отчетливо видно, приближаются к полудню. Еще правее можно видеть прозрачный купол массивного здания Лонг Степ – управления сыскной полиции.
У горизонта на севере, за ровным слоем крыш, будто дома, да и целые кварталы – конфеты в исполинской коробке, виден воздушный порт. Там, в синей дымке, возвышаются прозрачные башни, массивные, исполинские тела термопланов колыхаются в мареве, словно призраки. Огромный выбеленный солнцем термоплан-паром отваливает на континент, чтобы менее чем за час преодолеть пролив и там выпустить из своего подбрюшного трюма стайку особенно суетливых, спешащих по неотложным делам экипажей.
Острые глаза Рена могут различить на покатом боку парома государственный штандарт – алое полотно, с синим диагональным крестом и золотым круглым щитом посредине.
Огромный город, обнимающий берега пролива, – средоточие чаяний более чем дюжины миллионов человеческих существ обоего пола, не считая человеческих детенышей. Столица мира. Главный город мировой державы – Мокк-Уэй-Сити. Разве он не великолепен?
Пенелопа подошла сзади и осторожно положила на плечи Рена свои узкие руки с тонкими пальцами.
– Какой он? – спросила она. – Какой он, твой главный герой?
Тихим голосом мужчина отвечал ей.
– Он плоть от плоти этого мира, – сказал он, – кровь от крови мира, созданного нами. Он жаждет мести и смерти. Он поражает своих демонов пулями из самородного серебра. В его револьвере семь зарядов, по числу жертв. Шесть его демонов. Шесть его заклятых врагов. И один друг. Один выстрел – ошибка.
Если бы Рен мог видеть лицо Пенелопы, то был бы весьма удивлен. Она побледнела. Глаза ее наполнились влагой. Ее руки дрогнули, а кожа покрылась мурашками.
Ей сделалось страшно, как никогда прежде и как никогда уже после.
– Но это не всё, – продолжал Рен. – Есть еще шериф. Он защищает людей от мстителя. Он охраняет закон. Он понимает всю иллюзорность закона в диком краю, в мире войны на фронтире. Он осознает, как жалки законы, выдуманные людьми, перед лицом Вечности. Как несовершенны люди. Но он всё равно охраняет закон так, как понимает его и как умеет. Потому что без этого закона наступит хаос. И они встречаются. И происходит финальный поединок. В котором не звучит выстрел. Мстителя могу сыграть я. Я его чувствую. Его боль. Его ярость. Его жажду справедливости любой ценой. Я знаю, как это нужно сыграть. Как неодолимую мощь. Как стихию. Но мне нужен шериф. Его должен играть не лицедей. Это должен быть человек из толпы. Чтобы любой мог примерить на себя его бремя и его славу. Ты меня слышишь?