Горожане просыпались в особенном расположении духа, ибо это был день праздника. Праздника бесхитростного, но наполняющего гордостью.
Молчаливые часы на треугольной Сторожевой Башне – символе города, на площади Эмейзинг-Оурин-Циркус, вынырнули из ночного мрака первыми, как и подобает часам на Сторожевой Башне с Колоколом Последнего Дня.
Молчаливые часы, словно маяк над пучиной моря, стерегущий прибой, вынырнув из бесконечного потока времени, вознесенные над домами, созерцали величественно, как славный город прощается с мраком ночи.
Сочинитель Лендер проснулся в гостинице жандармерии города Нэнт, в маленькой спаленке, похожей на пенал.
Здесь помещалась только неширокая кровать на толстых ножках белого дуба, комод, со специальными ящичками для оружия и принадлежностей к нему, бюро, видимо для того, чтобы командировочные номерные могли за ним писать отчеты, да вешалка, более приспособленная для развешивания полицейской формы, нежели партикулярного платья. На ней даже была растяжка для сушки шлема, буде постоялец попал под дождь.
Зато здесь был ящик для обуви, выдвигающийся в коридор, для того, чтобы младший номерной – дежурный по этажу – вычистил обувь, и полицейский мог с раннего утра щеголять в начищенных сапогах. Лендер вечером сомневался относительно того, справятся ли привычные к полицейским сапогам руки чистильщика с его обувью, но всё же решил рискнуть.
И от этого воспоминания о вчерашнем весьма насыщенном дне память сочинителя Лендера стремительно отмоталась назад, и он вспомнил дикую историю о человеке-саламандре.
И что было потом.
Он вспомнил, как сыщик Альтторр Кантор вел паромотор по набережной Лур-ривер из порта Нэвэр – предместья Нэнта – в город. Вспомнил и разъяснения милиционера Орсона, по поводу небольшой путаницы в названиях и дорожных указателях. Дело в том, что местные различают Нэнт и Нэвэр как два самостоятельных города. И на этот счет имеют дорожные указатели. Но эту деталь не афишируют перед столичными жителями, которые считают Нэвэр даже не предместьем, а частью Нэнта – портом при городе. Поэтому и говорили с Кантором всё время о Нэнте, не упоминая Нэвэр.
Лендер немного запутался.
– Значит, – уточнил он, – вот тот портовый кабачок был еще не в Нэнте? Это, видите ли, важно для моей статьи. То есть мы только что были в Нэвэре? А теперь только едем в Нэнт?
– Для статьи в столичной газете… – начал Орсон, но сочинитель перебил его:
– В журнале!
– Пусть в журнале, – поправился Орсон, – это едва ли будет иметь значение. Я даже советую везде писать Нэнт. Вы этим никого не смутите. Вот если вы бы писали для нашей прессы, то вам следовало бы уточнять. Некоторые у нас к этому относятся очень щепетильно.
И Орсон как-то хихикнул, таинственно, о чем-то понятном только ему.
Кантор всё это время сохранял молчание.
Лур-ривер чернела в оспинах дождя. Налетал ветер, стараясь накренить паромотор упругими ударами, но сыщик вел машину уверенно.
Только один раз Кантор спросил:
– К жандармерии мне удобнее повернуть на Галахад-Плейс или доехать по набережной до развилки у Эмейзинг-Оурин-Циркус и вернуться по Пауэр-стрит?
– На Галахад-Плейс ловчее! – торопливо сказал Орсон и заметил: – Вы часто бываете в Нэнте? Хорошо знаете город…
– Бывал, – ответил сыщик неопределенно.
Он повернул экипаж раз и еще, а потом открылась круглая площадь, перед массивным зданием жандармерии со старинным порталом, украшенным стражей древних изваяний.
Перспективы улиц с пунктирами фонарей терялись во тьме и дожде.
Кантор загнал паромотор под колоннаду и оставил здесь с остывающим котлом.
В холле дежурный покосился на значок помощника председателя милиции на груди Орсона и безошибочно выделил взглядом сыщика.
Кантор переговорил с дежурным вполголоса и кивнул.
Пригласив за собой жестом, он двинулся вперед мимо вереницы дверей, длинным скудно освещенным ввиду позднего часа коридором. Лендер живо вспомнил казенный пыльный запах провинциальной жандармерии, запах сапог и ремней, неудобных стульев с прямыми спинками и суконных столешниц. И еще запах концентрированного человеческого несчастья, который ни с чем не сравним, но который наслаивается, нарастает, в таких местах, как лечебницы, дома призрения и полицейские участки. Много-много большого и малого людского несчастья оставляет здесь, походя ли, загостившись ли, малую от себя толику. Те, кто служит в таких заведениях, привыкают к нему, но на их лицах остается неуловимый отпечаток сострадания пополам с брезгливостью, будто тень легла. А для свежего человека этот запах тревожен и беспокоен. И, очутившись здесь по воле случая, никак не хочется вдыхать его вновь.
Коридор повернул, повторяя угол здания, и они очутились в холле гостиницы жандармерии, имевшей отдельный вход. Здесь были кресла и зашторенный экран шоу-фона, и стойка с рогатым телефонным аппаратом, и портье, который отличался только формой с серебряными цифрами на погонах от любого другого портье.
Холл мог бы походить на холл любой провинциальной гостиницы. Но чего-то неуловимого не было здесь. Лендер не сразу понял, что дело не в шлеме портье на стойке и строгости обстановки. Здесь не было радушия к приезжающим, вот что. Здесь останавливались не те, кто приезжает отдыхать. Сюда приезжали по работе, связанной с человеческим несчастьем.
Кантор переговорил и с портье-жандармом, так же вполголоса, и они получили три спальни.
Пройдя на второй этаж по дубовой лестнице, устланной широкой бордовой дорожкой, они нашли дверь своей гостиной, вошли. Спален в гостиной было четыре. Одну уже занимал полицейский чин издалека, то ли из Ронвила, то ли из Лайона-на-Роне. Из-за двери уже доносился могучий раскатистый храп.
Примчался коридорный, и Кантор в двух словах заказал легкий ужин. Принесли по куску холодного отварного мяса, зелень, черничный отвар с блинчиками. Наскоро перекусив, разбрелись по спальням.
Лендер встал было к бюро в своей спальне, но так ничего и не смог написать. Разделся и заснул. И вот проснулся.