"Каждый рассказ, каждая фраза его предварительно прокричана в пустой комнате - я всегда говорю сам с собой, когда пишу. Кричу, угрожаю, плачу. И слез мне не остановить. Только после, кончая рассказ, я утираю слезы".
Шаламов создал эпос Колымы. Как певец, повествователь, рассказчик этого эпоса он бесстрастен: он все видел, все пережил, все перечувствовал... Он не питает никаких иллюзий по поводу того, что он видел: "Лагерь - отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего полезного, нужного никто оттуда не вынесет, ни сам заключенный, ни его начальник, ни его охрана, ни невольные свидетели - инженеры, геологи, врачи, - ни начальники, ни подчиненные. Каждая минута лагерной жизни - отравленная минута. Там много такого, чего человек не должен знать, не должен видеть, а если видел - лучше ему умереть". Но автор не умер, наоборот, с высоты своего познания и видения этого мира, с той высоты, на которую он был вознесен не по своей воле, он говорит, пишет о том, что есть... И не надо думать, что Шаламов чему-то учит, что-то кому-то хочет передать. Однажды, когда его в очередной раз спросили об этом, он очень резко ответил: "Я не апостол и не люблю апостольского ремесла. Беда русской литературы в том, что в ней каждый мудак выступает в роли учителя жизни, а чисто литературные открытия и находки со времен Белинского считаются делом второстепенным". Кроме того, Шаламов никогда не превышал и не приукрашивал своей лагерной роли, поэтому он и не морализаторствует... Он прошел через такие испытания, где надежды остаться в живых практически не было, а он остался. Чудо, что он остался жив? Чудо, что он остался при этом человеком? И Шаламову не раз задавали этот вопрос: "Как Вам удалось не сломаться, в чем секрет этого?" Он всегда отвечал не раздумывая: "Никакого секрета нет, сломаться может всякий". Этот ответ свидетельствует, прежде всего, о том, что автор не считает себя победителем того ада, который он прошел и объясняет, почему Шаламов не учит тому, как выжить в лагере, не пытается передать опыт лагерный жизни, но лишь свидетельствует о том, что представляет собой лагерная система. Хотя некоторые исследователи все же находили "практические" советы в его рассказах. Одни, приводят в пример его высказывание о том, что надо "не пытаться спастись за счет "ударного труда", ибо в лагере убивает не маленькая пайка, а большая. Ибо усиленная работа ведет к скорейшему истощению". По моему мнению, практическая полезность данного знания для большинства читателей сомнительна. Другие, "пророчество" Шаламова находили и в том, что еще задолго до Чернобыля он описал подобное в "Атомной поэме", а в 1972 году он пишет такие строки, которые, по мнению многих, предвосхитили нынешнюю криминогенную обстановку в стране: "Блатарская инфекция охватывает общество, где моральная температура доведена до благоприятного режима, оптимального состояния. И (общество) будет охвачено мировым пожаром в 24 часа". Чем, спрашивается, не пророк?
"Колымские рассказы - это фиксация исключительного в состоянии исключительного... обстоятельства жизни тут не вспоминаются, просто существует боль, которую нужно снять... Мне кажется, что Шаламову действительно удалось писать так, чтобы "суметь подставить себя, предложить собственную кровь для жизни возникающего пейзажа". В его произведениях нет ничего иного, кроме того, на что он указывает. Автор дает такую достоверность жизни, что никто с ней сравниться не может.
В своих рассказах Шаламов показывает утрату индивидуальных черт у человека, находящегося за решеткой. Вот почему, несмотря на разные действующие лица своих рассказов, все они: как будто, на одно лицо, и это лицо трагическое. Да, его герои живо и выпукло написаны: однако, закрыв глаза, вы вряд ли опишете хоть одного... Миллионы колымских мертвецов будет смотреть на Вас. Человек становится простой марионеткой, послушным материалом в руках природы-матушки, в нем пробуждаются и занимают главенствующее место животные инстинкты. Жизнь упрощается, а точнее сводится к одному - естественному желанию выжить. Поэтому-то у Шаламова литературная форма упрощается вместе с жизнью. Поэтому то и нет финалов с моралями в этой "проигранной битве за действительное обновление жизни", нет ни героев, ни героики, следовательно, и учить нечему. Жизнь просто длится. "Разумного основания у жизни нет - вот, что доказывает наше время". Заслуга Шаламова в том, что он нашел адекватную форму этой жизни, жизни на пределе, за пределом, за грани жизни и смерти... Рассказы его предельно спрессованы, сжаты словно пружина, которая остро распрямляется в сознании, в сердце и в душе читателя. Шаламов показал нам запредельную жизнь, по ту сторону добра и зла, и только так ее можно было показать - без излишних эмоций, без психологических изысков, потому что любое лишнее слово кажется кощунством. Сурово, лаконично, точно. В лаконизме этом лежит спрессованный до предела гнев и боль автора. Эффект воздействия его прозы на читателя состоит в контрасте сурового спокойствия рассказчика, кажущегося спокойствия повествования и взрывного, сжигающего содержания. Лаконизм, как именовали художественную манеру письма Шаламова некоторые исследователи, приводил к тому, его рассказы сравнивали с этнографическими очерками. Шаламов как будто стыдится рассказывать об увиденном более живо, "художественно". Сжатость и насыщенность его рассказа - как винтовочный выстрел пронзает читателя. Закончив один рассказ, Шаламов тут же открывает следующую страницу истории Колымы. Евгений Евтушенко назвал Шаламова "Пименом Гулага", который "и добру внимая отнюдь не равнодушно, и написал ад изнутри, а вовсе не из белоснежной кельи".