Я никогда не давал своих рассказов за границу по тысяче причин. Первая - другая история. Второе - полное равнодушие к судьбе. Третье - безнадежность перевода и, вообще, все - в границах языка".
В этом письме, как в зеркале, отразилась весь трагизм судьбы Шаламова - бесправного и в мире, и в свой стране.
Впрочем, Борис Лесняк, хорошо знавший Шаламова, вспоминает о таком разговоре: "Ты не думай, что кто-то заставил меня подписать это письмо. Жизнь меня заставила сделать это. А как ты считаешь, я могу прожить на семьдесят рублей пенсии? После напечатания рассказов в "Посеве" двери всех московских редакций для меня оказались закрытыми. Стоило мне зайти в любую редакцию, как я слышал: "Ну что вам, Варлам Тихонович, наши рубли! Вы теперь человек богатый, валютой получаете..." Мне не верили, что, кроме бессонницы, я не получил ничего. Пустили, сволочи, рассказы в розлив и на вынос. Если бы напечатали книгой! Был бы другой разговор... А то по одному-два рассказа. И книги нет, и здесь все дороги закрыты".
Надо признать, что Варлам Тихонович заметно изменился в последние годы его жизни. С чем это связано? С болезнью? Усталостью? С озлобленностью на неприятие окружающих? Не знаю. Вот что об этом говорит близко знавший его Борис Лесняк: "Суждения его стали категоричными, возражения раздражали, тон стал менторским, вещательским, пророческим. Резко менялось его отношение к людям, недавним его кумирам". Действительно, об отношении Шаламова к Пастернаку я уже писал. Еще более негативным было его отношение к Солженицыну, которого он считал "лакировщиком". Впрочем, тема взаимоотношений этих двух величин лагерной прозы столь интересна и необычна, что заслуживает отдельного разговора, а может быть и исследования.
Лесняк отмечает также, что "в течение всей послелагерной жизни Варлам строил свою биографию, тщательно отбирая для нее подходящие факты, даты и краски. Иногда он позволял смещение во времени и событиях, отбрасывал то, что не украшало автопортрет, или привносил в него что-то". Стоит ли этому удивляться? А вы знаете иных среди писателей, да и не только среди них? Сколько раз мы сами проступали также?
"Рассказы мои - не рассказы в обычном смысле. Именно здесь, в Решетникове, в поселке Туркмен я сделал попытку реализовать те новые идеи в прозе, которые занимали меня всю жизнь, попытку выйти за пределы литературы". Борис Лесняк отмечает: "Эта попытка знаменовала собой совмещение художественной прозы с документальностью мемуаров". Такая проза позволяет воспринимать ее как мемуары, обретая одновременно право на домысел и вымысел, на произвольное толкование судеб героев, сохраняя их настоящие имена. Борис Лесняк вспоминает: "Помню один разговор с Варламом на Беличьей. Он говорил мне о событии, свидетелями которого мы были оба. То, что он говорил, не было похоже на то, что я видел и слышал. Оценки его совершенно не совпадали с моими. Я был молод и самонадеян, собственным наблюдениям доверял полностью. Я ему возражал. Он же в ответ развивал стройную, связную концепцию. Но она не убеждала меня. Уже тогда я подумал: что это? Или он видит дальше и глубже меня, или мир им воспринимается иначе, нежели мною? Я относился с большим уважением к нему, его жизненному опыту, его знаниям, недюжинности. Но я и себе верил, и это сбивало меня с толку... Позже я не единожды вспоминал этот разговор на Беличьей и приходил к мысли, что срабатывал в Шаламове врожденный писатель, который и обобщал, и домысливал, и воображением дополнял то, чего не хватало для созданной им самим картины. Эта догадка моя подтвердилась во многом, когда впервые читал его "Колымские рассказы". Большая часть "Колымских рассказов" документальна, их персонажи не вымышлены - сохранены имена. В рассказах они нередко приобретают иную плоть и иную окраску. Все это я относил к естественной разнице между правдой жизни и правдой художественной, о которой у меня было не очень четкое, книжное представление".
Да и сам Варлам Тихонович признавал: "Помнить нужно вот что: успех художественного произведения решает его новизна. Эта новизна многосторонняя: новизна материала или сюжета, идеи, характеров, психологических наблюдений, которые должны быть новы, тонки и точны, новизна описаний в пейзаже, в портрете; свежесть и своеобразие языка. Второе, что тебе надо очень хорошо понять: правда действительности и художественная правда - вещи разные. Истинно художественное произведение - всегда отбор, обобщение, вывод. В рассказе нужна выдумка, вымысел, "заострение сюжета". К основной схеме должны быть присоединены наблюдения разновременные, ибо рассказ - не описание случая. Третье: наша сила в нашем материале, в его достоверности. И любой прямой мемуар в полном согласии с датами и именами более "соответствует" нашим знаниям о предмете. У произведения, имеющего вид документа, - сила особая".