— Господин кюре, — сказал я, — поклянитесь сохранять тайну. Тогда я все вам объясню.
Я рассказал ему о событиях последних дней, о поучительном конце Рене Миртиля, об эксперименте, предпринятом профессором Мареком, о грандиозных перспективах, открываемых Мареком перед хирургией. У священника был живой ум и широкие взгляды на вещи. Мои откровения его очень заинтересовали, и он стал снисходительно рассматривать свою правую руку. Я настаивал на том факте, что Миртиль никогда не был закоренелым бандитом, а скорее — заблудшей овцой.
— Если наши пациенты откроют, в свою очередь, правду, — заявил я наконец, — они, думаю, не рассердятся, узнав, что им пересадили органы или конечности человека, осужденного на смерть.
— Они узнают ее, — сказал священник. — Это неизбежно.
— В таком случае, не смогли бы вы их морально подготовить, господин кюре?.. Смягчить шок.
— У вас найдется фотография Миртиля?
— Но… но послушайте… Господин кюре, Миртиль находится здесь… У Нериса его голова, а у каждого из вас…
— Так оно и есть, — пробормотал священник в крайнем смущении. — Но об этом просто невозможно думать. Миртиль среди нас, в семи обличьях… Господи, мне кажется, что я богохульствую… или, скорее, нас подводят слова, верно? Миртиль умер. Такова истина, которую надо себе твердо уяснить. Это прежде всего… А уж затем признать, что его тело принадлежит всем нам…
Он поиграл правой рукой.
— Вполне моя рука, поскольку она слушается меня. Тем не менее, когда она испытывает страх…
— Профессор заверил, что это просто-напросто в организме идет процесс ассимиляции…
Я рассказал ему теорию Марека о соотношении крови и личности. Он покачивал головой, всем своим видом выражая сомнение.
— Сам-то я не против, — сказал он. — Возможно, наука и права. Но то, чему меня учили в семинарии — единство тела и духа, — никак не согласуется с такими вот теориями. По совести говоря, я должен проконсультироваться с моим духовником.
— Только не это! Подождите немного, господин кюре. Речь идет всего лишь об эксперименте, последствия которого мы наблюдаем. Признайтесь, в данный момент они скорее благотворны.
— Точно. И я думаю, мы не должны делать вид, будто что-то скрываем, и приписывать этому эксперименту постыдный характер. Я поговорю с нашими друзьями.
— Нет! Только не со всеми вместе!.. Если профессор согласится, мы встретимся с каждым из них и побеседуем наедине.
Мы начали с самого беспокойного — Этьена Эрамбля. Он отреагировал совершенно непредвиденным манером — расхохотался.
— Ну что ж! — вскричал он. — Мне это больше по нраву. По крайней мере, что-то оригинальное.
Если эту историю однажды предадут гласности, меня ждет потрясающий успех среди друзей. Скажите, а ваш парень, случаем, не прикокнул отца с матерью?.. Ну и хорошо. Осужденный на смерть — в этом все-таки что-то есть! Меня просто воротило при мысли, что мне присобачили ногу черт знает кого, без разбору… Но тогда выходит, что нога у Симоны… пардон, мадам Галлар… это вторая нога… Или скорее… обе наши ноги составляют пару, не так ли?
Мы оставили его погрузившимся в бесплодные размышления.
Нас удивила мадам Галлар:
— Да это лишь временно. Раз мне без труда привили ногу, которая меня не устраивает, надеюсь, что в следующий раз у меня ее отнимут и заменят на другую, более подходящую.
Священник вздохнул.
— Ну и эгоисты! — прошептал он.
Гобри нашел только один повод упрекнуть Миртиля: тот не был левшой. Мусрон очень гордился тем, что унаследовал сердце и легкие Миртиля.
— Сердце — мое слабое место, — признался он. — Теперь я смогу заниматься спортом и совершенствоваться в игре на саксофоне. А то раньше я быстро утомлялся.
Мы встретились с Нерисом и с большими предосторожностями завели разговор. Он нас прервал:
— Я это знал. Стоило мне посмотреть на себя в зеркало — и я узнал его, ведь фото Миртиля разослали по банкам. Несколько месяцев я смотрел на него ежедневно, заступая на дежурство, чтобы распознать грабителя, ежели тот к нам заявится. А потом этот рубец вокруг шеи. Он о чем-то говорит, а?
— Ну и что вы ощущаете?
— Стараюсь привыкнуть. Это тяжко!
Жюмож слушал нас невнимательно, уклончиво отвечая на вопросы. Миртиль его ни капельки не интересовал.
— Но, в конце концов, — спросил я, — вы что-нибудь ощущаете?
— Да… Я вижу сны… Много снов… Мне снятся ужасы.
— Какие сны?
Он подскочил.
— Нет, — вскричал он, — нет… это было бы неприлично… Я еду… в компании сластолюбцев!
Мы со священником переглянулись.