Николя вернулся к берегу Сены, пересек Гревскую площадь и доехал до гавани Сен-Поль. Как всегда по утрам, там было шумно, люди толкались и теснили друг друга, пытаясь взобраться на корабль. Большие закрытые суда, с помощью лошадей подтягиваемые к берегу, отчаливали ежедневно и славились удобством для путешественников и торговцев. Николя однажды посчастливилось побывать на борту королевского судна, которое ежедневно направлялось вверх по течению в сторону Фонтенбло. Николя остановил лошадь, приподнялся в стременах и залюбовался строем кораблей, расположившихся по всей длине берега реки. Через несколько мгновений он уже был перед особняком Бове, резиденцией баварского посла, недалеко от церкви Святого Павла. Николя вспомнил, что пленников, умерших в Бастилии, хоронили на кладбище этого храма. Гроб несли слуги из крепости, и на службе и погребении присутствовали лишь несколько полицейских чиновников.
Величавый дворецкий, надменность которого явно имела цель оправдать высокое звание хозяина, принял Николя весьма высокомерно и долго вел его по коридорам и закоулкам, прежде чем открыть ворота, выходящие во внутренний двор особняка Бове. Внимание Николя тут же привлек светловолосый молодой человек в рубашке, коротких штанах и с босыми ногами, который мыл залитую грязью карету с гербом Баварии, выливая на нее полные бадьи воды. Мажордом с резким акцентом пригласил Николя войти. Он был не слишком вежлив, и Николя это еще больше разозлило, но, понимая что гневом он себе не поможет, он убедил себя выдержать все до конца, оставаясь невозмутимым. Ему повторили то, что он уже знал: кучер, запятнавший честь баварского посла, сбежал и никто не знает, где он может скрываться. У Николя не было ни возможности, ни желания снова расспросить обо всем барона Ван Эйка, поэтому он попросил привести к нему лакея, сопровождавшего карету во время поездки в Версаль. Ему указали брезгливым жестом на человека в рубашке, усердно трудившегося во дворе. Сейчас его позовут и прикажут ответить на вопросы «господина». Мажордом пожелал остаться, чтобы услышать то, что расскажет слуга, но он не станет возражать, если Николя увезет его с собой на допрос.
Николя раскрыл табакерку и протянул ее слуге, и он, вытерев руки, смущенно взял щепотку, переминаясь с ноги на ногу. У него было широкое добродушное красное лицо, на котором легко читалось волнение от того, что к нему обращался представитель власти. Николя в свою очередь тоже взял понюшку табаку и вдохнул его с ладони. На минуту комната наполнилась дружным чиханьем. Николя высморкался в один из тех тонких батистовых платков, которые с маниакальной тщательностью для него каждый день стирала и гладила Марион. Слуга после некоторых размышлений использовал для этой цели свою рубашку. Он успокоился, тревога улеглась. Никогда не следует недооценивать, подумал Николя, совместное чихание — оно ободряет и роднит. Как-то раз он поделился этим наблюдением со своим другом, доктором Семакгюсом. Корабельный хирург рассудил, что это очищающее действие происходит от «племенных обычаев»; как совместная игра или еда, оно развеивает дурные мысли и избавляет от гнетущих ощущений. Полученное в компании другого человека удовольствие рождает между ними взаимное доверие.
Лицо лакея просияло от радости, и он выслушал первые осторожные вопросы Николя. Для начала комиссар немного отклонился от темы и расспросил его о местах, где он родился — о Нормандии, и долго рассыпался в похвалах этому краю, говорил о его лошадях, коровах, зеленых пастбищах и о красоте местных женщин. Затем он перешел к сути дела.
— Вы обычно правите лошадьми?
— Мой бог, нет! Я бы очень хотел, но пока что я стою сзади. Да, черт возьми, как бы мне хотелось носить кучерские сапоги и форму с галунами…
Его взгляд обратился кверху, вслед за несбыточной мечтой о резвых лошадях, ударах хлыстом и пышных кавалькадах на улицах города. Он представил, что сидит на кучерском месте как на троне и возглавляет уличную процессию.
— Размечтался, черт побери! Его заменят на другого, тоже из офицеров-пехотинцев.
— Офицеров-пехотинцев?
— Сидя выше других, некоторые начинают слишком много о себе воображать!
Он остановился, затем с задумчивым видом продолжил:
— Изо всех нас он получал самое большое жалованье, а деньги, вырученные за табак, он мог даже откладывать.