— Что вы хотите сказать?
— Я о белом воротничке — молодой человек скоро примет сан священника. Конечно, это не имеет значения, но жаль видеть такого славного малого — напрасная работа.
Николя понял, что Полетта говорила о брате виконта. Ноблекур уже говорил ему о том, что младший Рюиссек по воле своего отца выбрал призвание, к которому не испытывал ничего, кроме неприязни. Он еще не успел принять обет, и теперь смерть брата давала ему возможность освободиться и направить свою жизнь по другому пути.
— Он никогда не приходит один, — добавила Полетта. — С ним всегда королевский гвардеец, некий… дю Платр… нет — де ля Шо[19]. Только на днях малыш-аббат проигрался в пух и прах, и его приятель одолжил ему кольцо, чтобы тот оставил его в заклад, а потом вернул долг. Кольцо у меня, чтобы через пару недель рассчитаться с кредитором. Вот видите, я ничего от вас не скрываю. Кольцо у меня, сейчас я вам покажу.
Полетта покопалась в юбках. Из небольшого мешочка, прикрепленного к поясу, она осторожно вынула кольцо и протянула его Николя. Он тут же обратил внимание на его необычный вид. Несомненно, эта вещь принадлежала знатной особе. Бриллиантовый цветок лилии в оправе из бирюзы. Судя по диаметру кольца, оно принадлежало женщине или мужчине с очень тонкими пальцами. Николя вернул кольцо.
— Мне нужно, чтобы вы подержали это кольцо у себя еще несколько дней, — сказал он. — Это может быть важно.
Николя озадачивала одна вещь. Ему неоднократно говорили, что игроком был виконт. Сначала — его слуга Ламбер, а потом его слова подтвердил и месье де Ноблекур.
Полетта нахмурилась.
— Не спешите, месье Николя. Я всегда говорила, что этот красавчик не принесет мне ничего хорошего. Большинство моих завсегдатаев больше не хотели с ним играть.
— С месье де ля Шо?
— Нет, с другим. Со смазливым аббатом, малышом Жилем. Он сдает левой рукой.
Николя содрогнулся. Жиль… Это имя слетело с губ Бишельер в самом разгаре их любовных утех.
— Он левша?
— Ну конечно! И это не к добру. Говорят, что левшам не везет в игре.
— Но не в тот раз.
Полетта не лезла в карман за ответом.
— Не было никакого риска, нужно было только восстановить равновесие. Мы все видели.
Она усмехнулась, затем заискивающе подмигнула Николя. Он терпеть не мог, когда она пыталась говорить с ним, как с равным себе, как будто они были сообщниками.
— Мадам, — сказал он, повысив голос, — речь идет о мошенничестве, это меняет дело. Вы обязаны рассказать все магистрату и немедленно отдать мне это кольцо. Не забывайте, что ваш игорный дом вне закона. Мы его терпим, и вы знаете почему. Но когда ваши волки начинают нападать на овец, это уже недопустимо. Если мы закроем глаза на это преступление и будем им кичиться, не будет никакого порядка. Вы скажете своему кредитору, что кто-то донес об этой сделке в полицию. Впрочем, я не настаиваю на таком объяснении, вы можете придумать свое.
— Но позвольте, — закричала Полетта, — это же воровство! Вы моей смерти хотите! Месье Николя, неужели вам нисколько не жаль своей верной подруги?
— Я надеюсь, что моя верная подруга вернется к своим прежним делам, если только не хочет попасть в места, не столь приятные, которых ей до сих пор удавалось избегать благодаря месье Николя. Пусть она об этом не забывает.
Николя вышел, оставив сводницу в горестных размышлениях. Его хорошее настроение улетучилось. Нужно было обдумать то, что он только что узнал. Он также досадовал на себя за то, что пришлось грубо обойтись с Полеттой. Понимая необходимость шантажа публичных домов, в которых располагались игровые притоны, Николя все же упрекал себя за то, что участвует в этом. Месье де Сартин часто повторял, что игра — это угроза обществу, что это бессмысленный круговорот денег, которые могли бы принести пользу государству.
Решительно, «Коронованный дельфин» не приносил ему ничего хорошего. Именно там он расстался с иллюзией того, что можно быть одновременно полицейским и честным человеком. Он не мог обманывать себя: ложь, принуждение, шантаж, манипуляции властью и законами — где был предел и где проходила граница между добром и злом? Доискаться до правды всегда было непросто. Иногда справедливости можно было добиться только средствами, которые в других обстоятельствах посчитались бы недостойными. Николя спросил себя, не объяснялся ли этим его отказ носить имя де Ранреев, и решил, что если бы он его принял, то ремесло полицейского было бы для него закрыто. В лучшем случае он стал бы военным, в худшем — придворным. Хорошо это было или плохо, но теперь он служил правде. По меньшей мере, подумал он.