Шорин искренне рассмеялся. Девочка умела жалить.
— Довод остроумный, Лариса Павловна, но малоубедительный. Нам скажут так: “Чтобы система “Земля–Луна” стала похожа на звездную пару, нужно Луну придвинуть значительно ближе к Земле. А тогда и орбиты спутников перестанут быть круговыми”.
— Мы ответим, что это справедливо для многих звездных пар, но не для всех. Например, Альфа Центавра и Ближайшая Центавра — звезды одной системы, но довольно далеко отстоящие друг от друга. И еще мы скажем… — Смолина на секунду умолкла. — Мы скажем так: “Открытия и изобретения вначале обычно слабы. Как люди, только что появившиеся на свет. И нужны очень заботливые руки, нужен ясный и добрый ум, чтобы они окрепли. Нет заслуги в том, чтобы сейчас ездить в автомобиле. Но велика заслуга тех людей, которые сумели в первых неуклюжих механических экипажах разглядеть будущие автомобили, красивые и быстрые. Это справедливо для любого нового открытия, для любого нового изобретения. Нужно отыскать в них не сегодняшние слабости — они и так видны, — а завтрашние достоинства…” Если бы я пришла к вам, Юрий Федорович, с абсолютно убедительными доказательствами, то стоило бы в них поверить. А вот теперь…
— С вами опасно спорить. — Шорин развел руками.
Лариса покачала головой:
— Не сейчас. Я знаю, что главные возражения вы еще не высказали.
Шорин без улыбки посмотрел в серые глаза — настороженные и все-таки озорные.
— А вы угадали.
— Я же привыкла читать мысли… на расстоянии.
Смолина шутила, но Шорину вдруг показалось, что она действительно легко читает мысли, даже те, которые он сам еще не хотел и боялся прочесть. Он не подозревал, каких усилий стоит Смолиной этот спокойный, непринужденный тон.
— Хорошо, — быстро сказал он. — Я объясню вам, в чем дело. Звездная система, с которой вели эту… передачу, не может быть слишком отдаленной, иначе едва ли чужой зет-ритм был бы таким четким. Ну, скажем, тридцать, пятьдесят световых лет — это, наверно, предельное расстояние. Вы согласны?
Смолина долго молчала. Потом кивнула:
— Да. Но это ограничение, о котором я не думала. Вы вводите новые данные.
— Дальше, — продолжал Шорин. — Вы видели большой зелено-желтый диск и четыре маленьких диска — голубой, два красных, оранжевый. Значит, звездная система по меньшей мере пятикратная. Так?
— Да.
— Дальше. Вы помните время эксперимента?
— Да.
— И направление антенны?
— Запись велась автоматически, с поправками на качку. Цифры не совсем точные.
— Ничего, возьмем средние значения. Напишите, пожалуйста, эти цифры. Вот бумага… Отлично! — Шорин взял листок. — А теперь посмотрим, есть ли в этом направлении близкие к нам кратные системы со звездами тех спектральных классов, о которых вы говорили, Объективная проверка?
Смолина ответила очень тихо:
— Да.
Шорину стало жаль ее, и он сказал:
— Вы не волнуйтесь. Не надо. Если даже вы ошиблись..
— Нет! — перебила Смолина. — Это не ошибка.
Шорин молча пошел к книжным шкафам. Достал книги. Смолина сидела, не оборачиваясь. Он долго перелистывал справочники. Потом вернулся к столу. Молча сел, закурил.
— Лариса Павловна…
Она поняла: что-то произошло. Шорин смотрел куда-то в пространство, мимо нее.
— Лариса Павловна, это Мицар, средняя звезда в хвосте Большой Медведицы. Расстояние двадцать пять световых лет. Шестикратная звездная система. Цвет звезд совпадает.
— Значит… — тихо сказала Смолина.
— Вы видели растения, меняющие окраску, — продолжал Шорин. — Мне кажется… я почти уверен… Вы понимаете, на планете, имеющей шесть солнц, своеобразные условия.
Шорин встал, прошелся по кабинету.
— Да, — сказал он, — странный мир. Мир играющих красок. На небе шесть цветных солнц. Вечный день… и цветные полутени. Воздух, вода, растения, почва — все это постоянно, ежесекундно меняет окраску… Фантастический хоровод красок…
— Значит, теперь будут организованы поиски звездного зет-ритма? — спросила Смолина.
Шорин вернулся к столу. Взглянул на Ларису, и в глазах его вдруг сверкнула такая же озорная искорка, какая была раньше в глазах девушки.
— Послушайте, а почему вы сами не догадались вот так проверить? — спросил Шорин и тут же подумал, что это несправедливо: она биолог и мысль, простая для него, Шорина, не так проста и очевидна для нее.
Ему было бы неприятно, если бы она начала оправдываться. Но она промолчала.
— Поиски будут вестись, — сказал Шорин. — И, кроме того… Понимаете, Лариса Павловна, не все зависит от меня, но, видимо, придется подумать о посылке наших сигналов туда, к Мицару.
— Это невозможно, — поспешно сказала Лариса. — Мощность наших установок настолько мала…
— Ничего, — невозмутимо перебил ее Шорин. — Одна очень… как бы это сказать… очень смелая исследовательница научила меря вносить поправку на икс, поправку на то, что будет открыто, изобретено, улучшено, придумано… Я и вношу эту поправку.
Шорин проводил Ларису до дверей кабинета. Потом, когда за дверью затихли шаги, огляделся. Кабинет показался ему большим, чересчур большим.
ЧЕЛОВЕК, СОЗДАВШИЙ АТЛАНТИДУ
Это повесть о путях познания, кстати сказать — прошу простить меня, но почему люди думают, что познание — что-то ужасно скучное?
Карел Чапек
Ветер несет над океаном серые волны туч. Они проходят низко, задевая мачты корабля, сливаются с дымом вулкана и исчезают за горизонтом.
Где-то в стороне — Атлантида. Ее не видно из окна каюты. Но временами доносится раскатистый, неестественно продолжительный гром — это бушует вулкан. Лавовые потоки обрушиваются в океан, и изрезанная молниями завеса пара, дыма, пепла скрывает Атлантиду.
“Иркутск” дважды пытался приблизиться к острову — и оба раза безуспешно. Надо ждать. Извержение закончится, лава застынет, и ветер развеет тучи пепла А пока надо ждать.
Я хожу по каюте и вспоминаю.
Это произошло три месяца назад. Утром из-за горизонта выползло багровое, расплывшееся солнце. Ревзин, стоявший рядом со мной на мостике подводной лодки, сказал: “Солнце красно поутру — моряку не по нутру”… Точная примета. Ураган будет”.
Ураган начался около полудня.
На юге возникла растрепанная тучка, быстро разрослась, затянула лазурь неба черно-багровым покрывалом. Ветер расколол зеркальную поверхность океана, вспучил серо-фиолетовые холмы волн. С глухим, стонущим воем наползал циклон.
“Динго” погрузилась на глубину в полтораста метров. Волнение здесь совсем не ощущалось. Только теперь я поняла, почему Завитаев предпочитает вести основные работы с небольшой и тесной подводной лодки, а не с лайнера “Иркутск”, главной базы экспедиции. Впрочем, нужно иметь крепкие нервы, чтобы работать, не обращая внимания на зловещую тишину, нарушаемую лишь шипением воздуха в трубах, прерывистым гулом двигателей, негромкими и потому особенно напряженными командами.
В шлюзовой камере шла подготовка к спуску двух еще уцелевших роботов-водолазов. Я не сомневалась, что они погибнут, как и шесть предыдущих. Но меня не спрашивали.
Я протиснулась в носовой отсек, заменявший нам кают-компанию. За узким металлическим столом сидел Ревзин. Накануне мы договорились, что я прочитаю ему еще несколько глав из рукописи романа.
Я хорошо знала, что роман этот никогда не будет дописан. После встречи с Завитаевым многое изменилось. Я уже сомневалась в существовании Атлантиды, Завитаев все-таки сумел внушить мне свои идеи. Но дело было не в романе. Просто Ревзин умел слушать. Это большое искусство. Во всяком случае, с точки зрения писателя.
Широкоплечий, грузный, на первый взгляд малоподвижный, Ревзин доставал из просторного кармана комбинезона большой желтый кожаный портсигар, раскладывал на столе листья табака (ему присылали их откуда-то из-под Полтавы), складывал трубочками и не спеша резал своим острым, как бритва, водолазным ножом. При этом он внимательно слушал меня и — я подметила, — когда ему нравилось, отодвигал искрошенный табак, негромко постукивал черенком ножа о стол. Если же, по его мнению, что-то было не так, он откровенно морщил широкое лицо, щурил узкие, с хитринкой глаза, приглаживал редкие, коротко стриженные седые волосы.