— Нет. — Завитаев внимательно смотрел на экран. — Нам надо знать, что случилось. Это важнее.
Ревзин достал трубку, сухо спросил:
— Курить можно?
— Пожалуйста, Павел Данилович, — улыбнулся Завитаев. — Курите.
На экране творилось нечто странное. Робот, отчаянно размахивая щупальцами, сражался с кем-то невидимым. Это напоминало фантастический танец… В ярких лучах прожекторов можно было разглядеть даже мельчайшие детали робота: выпуклые швы и цифру “7” на блестящем сферическом корпусе, оправу линз, шарнирные сочленения щупалец… Отчетливо были видны и скалистые стенки кратера, местами густо заросшие водорослями. Но того, кто напал на робота, мы не видели. Вероятно, это невидимое существо передвигалось с огромной быстротой, потому что робот метался из стороны в сторону, выбрасывал щупальца то вверх, то вниз…
Машина отчаянно сражалась за свою жизнь. В этом одновременно было что-то трагическое и жалкое.
— Включите ультрафиолетовые светильники, — распорядился Завитаев.
Оператор отрицательно покачал головой:
— Связь с семеркой…
— Тогда у другого! — быстро сказал Завитаев.
— Есть! — ответил оператор.
И почти тотчас же я увидела, как на экране мелькнули три странных светящихся силуэта. Я не успела рассмотреть их. Один из них надвинулся на экран, изображение резко качнулось — и экран погас.
— Конец, — попыхивая трубкой, негромко произнес Ревзин. — Эти твари напали на восьмерку. — Он помолчал, потом, не глядя на Завитаева, сказал: — С ультрафиолетовым светом вы правильно придумали.
— Да, удачно, — кивнул Завитаев и пояснил мне: — На больших глубинах рыбы часто бесцветны, прозрачны, а потому и невидимы. Но они флюоресцируют под действием ультрафиолетового света. К сожалению, мы почти ничего не успели увидеть… Подождем минут сорок. Если роботам удастся вырваться, они всплывут… Готовьте скафандры, Павел Данилович.
— Вы… рискнете?
— Да. С роботами мы больше ничего не добьемся. Нужен человек.
Голос Завитаева доносился откуда-то издалека. Я потеряла ощущение реальности событий. Все произошло слишком быстро. Головокружительный спуск роботов в кратер потухшего подводного вулкана, битва машин с невидимым врагом, молниеносные прыжки странных светящихся существ и погасший экран телевизора… А в отсеке горел свет, будничными голосами разговаривали Завитаев и Ревзин, за стальной перегородкой деловито урчал двигатель.
— Я спущусь один, — говорил Завитаев. — Это будет разведкой. Если мне удастся дойти до дна кратера, я дам сигнал. Тогда пусть идут все… все, кто может и хочет. Одному мне не справиться.
— Добро. — Ревзин выколотил трубку, сунул ее в карман. — Надо заняться скафандрами. — Он посмотрел на часы. — Через двадцать минут скафандры будут готовы.
Я пошла с Ревзиным, мне не хотелось мешать Завитаеву. Массивный, грузный Ревзин легко протискивался в узкие люки, я с трудом поспевала за ним. Нам пришлось пройти вдоль всей лодки: скафандры хранились в кормовом отсеке, рядом со шлюзовой камерой.
Скафандры Ревзина висели в длинном, стоящем вдоль борта шкафу. Это были черные комбинезоны с цилиндрическими, закругленными сверху шлемами. Дыхательные приборы, упрятанные в обтекаемые кожухи, лежали отдельно — на стеллажах.
Ревзин сосредоточенно возился со скафандрами. Я не хотела его отвлекать и молча сидела в стороне. Так прошло минут десять–пятнадцать. Потом Ревзин покосился в мою сторону и спросил:
— Значит, в романе у вас скафандры сверхпрочные?
— Сверх! — весело ответила я.
Мне хотелось разговорить старика. Я сказала ему, что, по моему мнению, научная достоверность не всегда обязательна для фантастики. Отправил же Жюль Берн своего героя в путешествие на… комете.
— Может быть, и так, — задумчиво отозвался Ревзин. — Мне почему-то казалось, что фантастика прежде всего литература научного предвидения.
— А как быть с “Аэлитой”? — спросила я. — Блестящая вещь, но где там предвидение будущего? Или Уэллс… Нет, писателя интересуют в первую очередь люди. Будущие люди, а не будущие машины.
Ревзин достал портсигар, повертел его в руках и снова спрятал в карман.
— Все-таки вы ошибаетесь, — сказал он. — По-вашему, человек — это художественная литература, а машины — наука, техника. Разделение немного искусственное. Лев Толстой, Куприн и многие другие писали о животных; это литература? А современные машины куда умнее животных, я бы даже сказал, человечнее, живее… И самое главное — они созданы человеком. Они второе “я” человека. Вот вы написали в романе “сверхпрочные скафандры”, и вам кажется, что этим все сказано. А для меня они так же прекрасны, как статуи Микеланджело, картины Репина, музыка Бетховен на… До сих пор помню тот день, когда впервые взял в руки скафандр. Это была старая рейдовая маска японского образца. В ней можно было опуститься на семь- десять метров, часто отказывали клапаны… Но верите ли, я дрожал над ней. Я пять раз в день разбирал ее нехитрый механизм — и чистил, чистил, чистил… Маска барахло, дрянь, но я и по сей день благодарен ей за то, что она открыла мне путь в море. А потом были десятки разных аппаратов, и каждый имел свой характер, иногда строптивый, иногда покладистый, часто — коварный. И за этим угадывались мысли их конструкторов, поиски, удачи и неудачи тех, кто создавал скафандры. Иногда разбираешь аппарат, смотришь на какую-нибудь деталь и видишь: здесь конструктор не смог победить. Боролся и так и эдак, мучился — и не смог, отступил. Это чувствуется, как фальшивая нота в талантливой музыке… Я спускался с аквалангом, в шланговых скафандрах, в жестких аппаратах Кунке и Нейфельдта, сам проектировал скафандры — и даже думал, что всё знаю и всё понимаю. И вдруг появился Завитаев. Он пришел ко мне в конструкторское бюро и спокойненько сказал: “Нужен скафандр для спуска на глубину в двадцать километров”. Я ехидно объяснил ему, что максимальная глубина океана, к сожалению, не превышает одиннадцати километров. Он пожал плечами: “Пустяки! Мы будем спускаться в кратеры подводных вулканов”. Я еще не знал, зачем нужно спускаться в эти кратеры, но уже поверил Завитаеву- сразу, с первых же слов. Черт побери, ведь никто до него не додумался, что наибольшая глубина не в океанских впадинах, а именно в кратерах потухших подводных вулканов!.. Эти скафандры — я работал над ними три года — чем-то напоминают мне самого Завитаева… Может быть, дерзостью. Да, пожалуй, дерзостью и простотой. Ну-ка, потрогайте комбинезон…
Шероховатая оболочка комбинезона оказалась не то чтобы очень тонкой, но удивительно гибкой, податливой. Ее можно было сжать почти без всякого усилия, как самую обыкновенную материю.
Я не специалист по скафандрам, но это поразило меня. Глубоководные скафандры всегда жесткие, с бронированной оболочкой. Есть, конечно, и мягкие скафандры: давление воды уравновешивается в них давлением воздуха. На глубине в сто метров — десять атмосфер. Даже самый выносливый человек может пробыть в таких условиях считанные минуты… И вот скафандр, рассчитанный на двадцатикилометровый спуск (две тысячи атмосфер!), оказывается мягче гидрокостюма, в котором ныряют аквалангисты…
— Нет, скафандр не мягкий, — сказал Ревзин. Он был доволен произведенным эффектом. — Точнее, мягкий и не мягкий. Чем глубже, тем он становится жестче. И это проще, чем вы думаете. Оболочка состоит из двух слоев. Наружный — пластик. Для прочности и изоляции. А внутренний слой — металлический. В сущности, это фольга, только крепкая. При спуске под воду она заряжается электричеством. Положительным электричеством от электростатического генератора. Одноименные заряды отталкиваются. Каждый участок оболочки стремится оттолкнуть противоположный ему участок. Это и заменяет внутреннее давление воздуха. А для человека статические заряды безвредны…