«Моим приятелям, — рассказывает Юрий Нагибин, — стало чего-то не хватать. Изгой был необходим, чтобы остальные, сознавая свое превосходство, взаимно прощали друг другу все недостатки». А обобщать-то здесь, думать, что во всякой группе должен быть «изгой», как раз нельзя. Все дело в том, как и для чего возникла группа, что здесь сплачивает людей. И об этом мы, взрослые, должны постоянно помнить…
В другом рассказе Юрий Нагибин рисует мальчика, который стоял на самой вершине социально-психологической пирамиды, атамана Леньку. «Он был прирожденным вожаком, атаманом, от которого сладко выдержать даже несправедливость. Он знал, чего хотел, не колеблясь брал на себя ответственность, плевал на чужие мнения, не боялся риска, принимал жестокие законы охоты. Я же принадлежал к той подавляющей части человечества, что никогда не знает, чего хочет, ни в коем случае не берет на себя ответственности, вечно испытывает потребность в самооправдании, страшится риска, избегает охотничьих путей, — и я знал свое место».
Откуда же такое стойкое убеждение в существовании «чего-то», что автоматически обеспечивает человеку определенное положение? Я думаю, все дело в одной психологической иллюзии.
С самого раннего детства человек усваивает принятые в его семье и более широком окружении нормы и стандарты разного рода оценок. У него формируется и эталон «красивого человека», эталон «хорошего человека», «доброго человека», «умного человека». Собственный наш опыт вносит в эти эталоны индивидуальные коррективы, которые обусловливают вариации, называемые вкусом. При встрече с другим человеком происходит как бы сличение, сравнение с эталоном. Совпадает — нравится, симпатичен, привлекателен. Не совпадает — не нравится. И все это не всегда осознается: и сличение и вывод переживаются как непосредственный и необъяснимый акт.
Даже наши симпатии и антипатии объективно опосредствованы нашими вкусами, жизненным опытом, нравственными эталонами. Мне «просто» нравится Иванов. Но это значит: он как-то соответствует моему представлению о человеке, который должен нравиться. Другое дело, что всего этого я не осознаю. В этом и состоит иллюзия непосредственности, необъяснимости, спонтанности нашего отношения к другим людям. Да и не только к людям, а вообще отношения к окружающему!
У каждого из нас существует огромное число разного рода стандартов, эталонов для оценки других людей. Мы классифицируем людей по возрасту — возникают стандарты: «дошкольник», «подросток», «бальзаковская женщина»; по национальности — «русский», «цыган», «немец»; по профессии — «артисты», «атомники»…
Перечень можно продолжать без конца. Эти стандарты стоят между конкретным человеком и нашим восприятием и оценкой этого человека. «Все они такие» — вот весьма распространенная формула оценки другого, которая порождает множество порой трагических ошибок во взаимоотношениях между людьми.
В заключение приведем рассуждения Чарли Чаплина. Здесь очень интересно отразилась тенденция строить свои отношения с людьми на основе представления о некоем «актере», «писателе», «музыканте» вообще.
«Если бы меня спросили, в каком мужском обществе я предпочел бы вращаться, наверно, я выбрал бы людей своей профессии. Однако Дуглас (Фербенкс. — Я. К.) был единственным актером, который стал мне близким другом. Встречаясь на голливудских приемах со звездами, я стал относиться к ним скептически, — может быть, попросту нас было там слишком много. И атмосфера там бывала не столько дружеской, сколько вызывающей на соревнование; стремясь привлечь к себе внимание, человек шел, словно сквозь строй, подвергаясь язвительной критике. Нет, звезды среди звезд дают мало света и еще меньше тепла.
Писатели — милые люди, но они не из тех, кто охотно что-то дает другим. Они не любят делиться тем, что знают сами. Большей частью они прячут свое богатство в переплеты своих книг. Ученые могли бы стать чудесными друзьями, но одно их появление в гостиной парализует все ваши мысли. Художники обычно ужасно скучны — большинство из них стремится вас уверить, что они больше философы, чем художники. Поэты, несомненно, являются существами высшего класса — они приятны, терпимы и прекрасные товарищи. Но мне кажется все-таки, что легче всего дружить с музыкантами. По-моему, нет ничего теплее и трогательнее зрелища симфонического оркестра. Романтический свет пюпитров, настройка инструментов и внезапная тишина при появлении дирижера словно утверждают общественный, основанный на тесном сотрудничестве характер их искусства».