Софи шепотом спрашивала:
— Кто это там? Вы видели? Два острых ушка, черные глаза…
Она чувствовала себя свободно, была счастлива. Она шагала рядом со мной, порой отбегала на цыпочках в сторону, приложив палец к губам, или, встав на четвереньки, старалась поймать жучка или лягушку. А то вдруг принималась прыгать с ноги на ногу, словно по невидимым клеточкам «классов», при этом косы ее разлетались в стороны.
Мы дошли до конца насыпи, где между черными сваями догнивала старая лодка. Мы стояли не двигаясь и смотрели, как солнце спускалось к топи, над которой носились стаи чаек. Но фламинго нам так и не удалось увидеть, лишь кое-где попадались их розовые перышки, выброшенные волнами на берег.
Однажды вечером вдали, в проходе между дюнами, мы заметили большое стадо быков, одно из тех, которые, как нам недавно сообщили, появились к северу от Калляжа. Софи забросала меня вопросами. Я рассказал ей о пастухах, об их одежде, о тех слухах, которые о них ходили. Она хотела знать все.
— Поехали к ним!
— Они не очень-то любят людей из Калляжа.
— Почему?
— Из-за пастбищ. А главное, не хотят, чтобы их жизнь изменилась.
— А разве из-за Калляжа она изменится?
— Так они думают.
— Возможно, они правы.
— Возможно. А тебе нравится Калляж?
— Мне нравятся пирамиды, которые строит мой папа. Они красивые. Но лучше бы он их строил где-нибудь в другом месте. Я тут больше всего люблю болота. Я хотела бы целыми днями скакать на лошади по болотам или же самой превратиться в лошадь. У меня была бы длинная белая грива…
Когда мы возвращались в Калляж, она рассказывала мне о своей школе, куда вернется в октябре, о своих подружках, о книгах и о том, что Присцилла не вышла замуж за муравьеда, а сама стала муравьедом.
— Вот почему я решила стать лошадью.
Я подвез ее к самому коттеджу. Она принялась перескакивать сразу через несколько ступенек, а на пороге обернулась и, тряхнув косичками, скрылась за дверью.
Я вернулся к себе и вновь погрузился в расчеты.
И вот однажды ночью…
Но разве я раньше не говорил, что страдаю бессонницей? Правда, не той жестокой, что терзает всю ночь напролет, но тем не менее у меня из сна обычно выпадало три-четыре часа. Так могло длиться неделю, а то и месяц. Как видите, никакой особой трагедии. То меня одолевали дневные расчеты, то какая-нибудь забота, которую я надеялся придушить подушкой, а то брошенные вскользь слова разрастались, как лесной пожар. Были ли тому причиной перевозбуждение или усталость? В первые месяцы пребывания в Калляже меня совсем замучила лихорадочная бессонница, усугубленная июльской жарой. Я вертелся в поту с боку на бок, а жужжание прямо над моим ухом свидетельствовало о том, что даже нашим самым умелым энтомологам не удалось уничтожить племя москитов. Я сдавался и вставал с постели. Я читал (помнится, именно тогда мне вздумалось перечитать «Фауста» Гёте), сидел на террасе или же бродил по стройке. Ночи были ясными, квакали лягушки на болотах, небо над головой — все в звездах, над морем — луна.
Невдалеке чуть поблескивали террасы пирамид и огромные спящие машины. Должно быть, пастухи перегнали гурты вглубь, к болотам, так что я с трудом различал вспышки костров. Светилось только окно в хибарке ночного сторожа, и я видел его неподвижный силуэт, видел, как он время от времени подносил ко рту сигарету или листал страницы газеты. Когда он совершал обход, я иногда сталкивался с ним. Он направлял мне в лицо луч своего фонаря.
— А, это вы? Доброй ночи.
— Да, я. Доброй ночи.
Мы обменивались несколькими словами и в конце концов познакомились. Порой, когда дул ветер с моря, медленно и беззвучно вращались высокие подъемные краны.
Итак, однажды ночью я вышел из дома. Было душно. Где-то еще с вечера бродила гроза, которая никак не могла разразиться. По временам тучи закрывали луну, и все внезапно погружалось во мрак. Я дошел до «гавани», как мы называли район будущего порта, надеясь, что у воды будет прохладнее. И в самом деле, здесь, где предполагалось разбить бульвар, пока еще заваленный строительными материалами и мусором, дышалось легче; и отсюда было слышно, как с чмоканьем засасывало куда-то между свай воды прибоя. В фарватерном канале на носу землечерпалки горел сигнальный огонь.