— Что так поздно?
— Нужно было закончить одну работу…
Он, вероятно, начнет объяснять, но она не станет слушать и под конец скажет:
— Зачем я здесь торчу? Такие пустые дни… Давай уедем куда-нибудь отсюда, проведем несколько дней вместе. Ну, например, субботу и воскресенье…
— Я отлично понимаю тебя, Элизабет, но сейчас это невозможно. Через три месяца, осенью, сколько угодно.
Тогда, словно внезапно подхваченная волной, она кричит:
— Мне надоело, я болтаюсь здесь просто так, я никому не нужна. Я уеду.
— Ну-ну, Элизабет…
И он снова пустится в объяснения: Калляж… времени в обрез… его жизнь поставлена на карту… нетерпение… терпение… Он положит ей руку на плечо, но она отшатнется и посмотрит на него злым, холодным взглядом, который я не раз подмечал.
— Нет!
Он подумает о том, что Софи, которая напевала что-то в своей спальне, конечно, все слышала. И теперь умолкла. Охваченная беспокойством, насторожившаяся. Он потопчется с минуту на месте, а затем выйдет, захватив с собой неотложные дела, за которыми просидит до полуночи. Наступят сумерки, и прекрасные сине-лиловые блики побегут по морю, но они ничего не увидит.
После невыносимой жары наступали на редкость мягкие вечера, заполненные щебетом птиц, треском кузнечиков и звуками гитары, доносящимися из бараков. Под звездным небом с неясным бормотанием волн струился ветер.
Дюрбен подарил Элизабет большую белую открытую машину, и я поймал себя на мысли, что таким образом, сознательно или нет, он дал ей в руки нить, но бывает, что и самые крепкие нити рвутся.
До сих пор я видел болота лишь мельком, когда проезжал по шоссе, или те, что лежали в окрестностях Калляжа. Короче говоря, я ничего не знал о болотном крае. А это мир, куда следует проникнуть. Со стороны его не узнать, как не узнать той женщины, которой еле коснулся. И если образ женщины пришел мне на ум, то лишь потому, что я уже понял: в такие края влюбиться легко. Я чувствовал, что это может произойти и со мной.
Я направился вглубь по неведомым мне дорогам. Остановил машину. Ветер шуршал в тростнике, колыхал тонкие его метелки. Вдали перекликались птицы. Их крылья шелестели в сухой листве. Время от времени невидимый зверек спрыгивал в канал, над которым я шел по насыпи. То там то сям попадались черные плоскодонки, сети и лебедки — тоже черные и почему-то напоминавшие мне орудия пыток. Да, поистине в этих местах на деготь не скупились, и я думал о том, что край этот создан для засад. Внезапный прыжок из зарослей тростника, быстрый удар — никто не видел, никто не знает! Только поистине бесшабашный человек может пуститься в погоню! Меня охватило чувство тревоги, нерешительности, прошибал холодный пот. Но кто не испытывал подобного чувства перед женщиной, в которую вам суждено влюбиться? Как видите, я снова обращаюсь к языку любви.
Солнечный закат над лагуной, перелетные птицы, известковые стены ферм, косяк лошадей, пасущихся на лугу, поросшем плакун-травой, — все приводило меня в восторг. Еще немного — и я позабыл бы о существовании Калляжа, о поручении, которое мне дал Дюрбен.
Но я все же собрался с духом и, не поддавшись зову сирен, направился в сторону деревень, которые в этом краю, где фермы разбросаны далеко друг от друга, представляют собой лишь кучку приземистых домишек, жмущихся к церкви. Я вспомнил о своем обещании Симону, к тому же у меня всегда была слабость к выполнению тайных поручений.
Я решил, что харчевня — идеальное место для такого рода разведки. Впрочем, в данном случае слово «харчевня» звучало слишком громко: просто забегаловка, пропахшая пеплом, тучи мух, темная комната, вроде кухни, где стоят столы и скамьи. Игравшие в карты люди посмотрели на меня косо и чуть понизили голос. Для приличия я заказал бутылку вина и с самым простодушным видом попытался завязать беседу. Разговор шел то о том, то о сем, но, как только речь заходила о Калляже, мои собеседники сидели с каменными лицами. Будто я спрашивал их мнение о луне! К тому же, должно быть, там быстро навели обо мне справки, так что к концу недели на меня уже смотрели с понимающим видом.
Итак, все мои сведения сводились к тому, что в целом эти люди относятся к нам неважно. Небогатое открытие! Я, правда, утешал себя тем, что время терпит и что в конце концов мне представится случай разузнать что-либо о пачкунах, которые время от времени упорно размалевывали нам стены или краны.
— Ну как? — спрашивал меня Дюрбен. — Узнали что-нибудь?
— Да ничего особенного. Народ там больно недоверчивый. Говорят о чем угодно, но только не о нашей стройке. Тут уж слова не вытянешь. Им явно не по душе Калляж. Но носиться по ночам с ведром дегтя — это уже другое дело!