Вечером состоялся прием, а затем бал в столовой. Элизабет была ослепительна. Она то и дело танцевала с представителем министра, что, в конце концов, входило в ее роль. Дюрбен совсем захлопотался, и я знал, что он пустил в ход все свое обаяние. У нас не было случая поговорить, но он порой подмигивал мне, что означало: и чего только нам не приходится делать! Впрочем, делал он это весьма умело. Я, пожалуй, принял бы все за чистую монету, если бы не насмешливая искорка в его взгляде, предназначаемая мне. К тому же я заметил, как он то и дело утирал платком взмокший лоб.
Я был вежлив со всей этой публикой, но не более. Сюда я приехал отнюдь не для светских развлечений. Я находил их пресными, чтобы не сказать тошнотворными. В полночь я сбежал. На протяжении двухсот метров меня несколько раз останавливали патрули. Гуру знал свое дело!
Я долго стоял на террасе, курил и смотрел на звезды. Море с силой обрушивалось на песчаный берег, и не знаю почему, но я с грустью подумал о затерянных среди болот фермах, где устраивают иные праздники, но нас на них никогда не пригласят.
Из-за сосен выглядывала освещенная прожекторами верхушка пирамиды. Да, она была красива. Дюрбен имел право обхаживать нынче вечером гостей и вытирать взмокший лоб. По крайней мере все это было оправдано.
Я потушил сигарету и пошел спать, но смутная грусть не покидала меня. Я всегда чувствовал себя некоторым образом вне такого рода праздников и торжеств, и в эти минуты с их несколько искусственным очарованием как бы прозревал уже подстерегавшие нас опасность и грязь.
Я забыл упомянуть о том, что во время выступления представителя министра внезапно налетел ветер, растрепав ему волосы и листки с речью. На публику посыпался мелкий песок, как пепел из вулкана. Однако в упоении от происходившего никто не обратил на это внимания.
На другой день гирлянды сняли. Все вошло в привычную колею, и вновь закрутились бетономешалки. Статисты убрали свои галстуки в шкафы и снова натянули на себя рабочие комбинезоны. Я решил про себя, что было бы глупо сердиться на Дюрбена за эту комедию и, когда он вошел в мой кабинет и сказал со вздохом облегчения: «Ну теперь вернемся к делам!» — я позабыл о том смутном недовольстве, что закралось мне в душу накануне ночью на террасе. Я подумал еще, что чистота души — штука, конечно, нехитрая, но что она плохо совместима с властью.
— Вы рано ушли вчера, — сказал он уже в дверях. — Вы, видно, не любитель таких празднеств.
— Я устал. Извините, ради бога.
— Поверьте, я не больший, чем вы, любитель подобных вещей, но, к сожалению, порой приходится поступаться своими вкусами, лишь бы защитить то, что для нас важно. Поэтому-то я и веду игру, научился правилам игры. Заметьте, что я вас ни в чем не упрекаю, Марк. Вчера все прошло довольно удачно.
— Я рад, искренне рад. Сожалею, что…
— Да нет. Просто ваше присутствие придавало мне духу. Элизабет, конечно, была в восторге, но это уж совсем другое дело…
— Она была очень красива.
— В таких случаях она всегда красива. Ей бы праздновать торжественное открытие пирамид хоть каждое воскресенье. Но пирамиды-то надо сначала построить!
Несколько дней подряд я упорно трудился над финансовым отчетом, который нам нужно было представить в министерство. Все вечера я проводил над ведомостями, и у меня не оставалось времени на разъезды. Но порой я откладывал дела, зажигал сигарету и начинал думать о болотном крае. Меня заинтересовало это Лиловое кафе, о котором упомянул Гуру. Следовало при первой же возможности выяснить, что это такое. Я сверился с картами. Разыскал Модюи, жалкую деревушку с домами, разбросанными среди тростниковых зарослей. На первый взгляд ничего особенного. Я туда никогда еще не добирался. А ведь ночной сторож, по-моему, сказал мне в ту ночь: «Я из Модюи, вон оттуда», и ткнул куда-то в сторону лагуны. Я погасил сигарету, взял карандаш и снова стал выверять колонки цифр.
По ночам я стал спать лучше. Но иногда мне все же доводилось бродить по стройке, теперь освещенной прожекторами. Эта мысль пришла в голову Гуру во время нашего праздника, и мера возымела свое действие. Только обладая лисьей изворотливостью, можно было незамеченным проникнуть на стройку. Но именно в это время произошел потешный случай: пачкуны пробрались ночью к морю, и наутро на корпусе землечерпалки появилась длинная надпись, вся в подтеках, предлагавшая экипажу в недвусмысленно грубых выражениях причалить к другим берегам. Нет, решительно эти молодчики обладали чувством юмора, и эта игра в прятки начинала мне даже нравиться. Капитан землечерпалки, однако, придерживался иного мнения и счел себя оскорбленным. Он ночевал на своей посудине, которую высокопарно величал «судном», и не мог перенести, что его «судно» размалевали у него под самым носом. Нам был не по душе этот субъект, напыщенный и глуповатый, который говорил о море, как о пылкой возлюбленной, а сам никогда не отплывал от берега более чем на две мили; наши шутки насчет его злоключений окончательно его озлобили. Он решил, что все здесь его преследуют, и в течение трех дней ужинал в одиночестве на своем «судне». Как видите, у нас уже начались свои, пока еще пустячные истории.