Он снова подносит мне что-то теплое и сладкое, я глотаю эту горячую бурду, у меня еще больше начинает кружиться голова, а они тоже совсем уже пьяные, их лица плывут вокруг меня, будто я нахожусь в центре карусели. Мне хочется встать и уйти, убежать из этого дома, долго-долго мыть руки после этой холодной, скользкой ткани, и голову тоже держать под ледяной водой, но мне не удается встать, у меня нет сил.
— Вот и хорошо, он уже не такой пьяный, — говорит словно издалека Сергей Саввич. — Он приходит в себя, и мы продолжаем беседу…
— Очень хороший мальчик, мог ведь пропасть в подворотнях, — это уже голос Всеволода Анатольевича, — спасибо тебе, спасибо, что ты привел его. Это настоящий подарок, он будет оценен, не сомневайся.
И снова горячий, обжигающий шепот Сергея Саввича:
— Ты попал в такой дом, о котором многие мечтают. Кто попал в него и вел себя благоразумно — сейчас на самой вершине, ты даже не подозреваешь, как трудно, невозможно попасть на нее, но у тебя все получится. Только веди себя правильно, я прошу тебя, не теряй своего шанса в жизни…
Они вдруг исчезают оба, затем появляются разгоряченные, будто из парилки, в шелковых халатах 0 начинают танцевать, будто трясогузки, сложив перед собой руки и попеременно ударяясь задницами друг о друга. Они снова подносят мне свое пойло, но я отказываюсь его пить и наливаю себе в бокал холодной газированной воды, ищу глазами выход, сейчас я немного приду в себя, и вы меня здесь больше не увидите, я сделаю бросок к двери, вот только перестанет шуметь в голове. Сергей Саввич куда-то исчезает, а Всеволод Анатольевич в полурасстегнутом халате начинает вдруг ползти ко мне по дивану:
— Иди ко мне, мой мальчик, я тебе все объясню, ты все сразу поймешь…
Его потные руки начинают лапать меня, стаскивать джинсы. Я отталкиваю его с такой силой, что он летит в другой конец комнаты, а сам будто по воздуху несусь над всем голубым в открытые двери — одни, вторые, третьи…
— А-а-а-а…
Чей этот дикий крик? Я открываю глаза. Надо мной склонился Автандил.
— Ты откуда здесь, откуда ты?! — кричу я ему в лицо и он отскакивает в сторону.
— Я давно здесь, сижу и слушаю, как ты орешь во сне. Пил, что ли, вчера?
— Ни грамма, — я провожу рукой по своему. потному лицу.
Рука горячая, как утюг, и сам я весь горю. Значит, мне казалось, что я просыпался, открывал глаза, это был сон, мёня словно придавили тяжелой бетонной плитой, и я никак не мог вырваться из окружения кошмаров, но они словно настоящие, точь-в-точь напоминают ту, давнюю картину, когда я, вырвавшись из этой жуткой квартиры, часа два бежал по городу сам не зная куда. Они, вероятно, перепугались, они стали звонить, извиняться, всякое, мол, бывает, когда человек выпьет, но этого не надо бояться, это естественно, потому что в человеке таится такое, и оно требует выхода. Но когда я сказал, что ничего не помню, крепко выпил на голодный желудок, голосок У Сергея Саввича изменился, он снова начал говорить о том, что Всеволод Анатольевич по-прежнему хочет меня видеть, он уже разговаривал с нужными людьми, и те пообещали заняться мною вплотную, сперва немного поучат, и голос поставят, и эстрадными манерами займутся, а потом сами побеспокоятся, чтобы я без преград вышел в большой свет, но…
— Что — но? — спросил я у склеенной местах в десяти трубки.
— Но ты повел себя немного не так, ну, не так, как я говорил, Всеволод Анатольевич немного расстроен, я ведь успел сказать ему, что все будет в порядке, но с тобой вдруг что-то случилось. — И тогда я снова вспомнил его слова, его шепот «Подчинись ему, уступи во всем…»
— Послушайте, Сергей Саввич!
— Да, да, слушаю тебя очень внимательно. И я такое сказанул. Точь-в-точь, даже с такой же интонацией повторил непревзойденный десятиэтажный мат моего северного мастера Федора Ушанова. Когда у нас все замерзало, даже душа, которой уже негде было спрятаться на проклятой. верхотуре, он полузамерзшими губами выговаривал свой мат, а потом добавлял; авось, ребята, не подохнем, а не подохнем тута, на этом ветрище, значит, будем долго-долго жить в любых условиях, хуже этих на свете нема. И когда я однажды поскользнулся и рухнул вниз, он, рассказывали, заорал таким матом на всю округу, что наморозь со стен начала осыпаться: «Убили, убили детёнка!». А когда примерно через неделю я к удивлению врачей открыл глаза и понял, что нахожусь не на том, а на этом свете, я снова услыхал его мат: «Будет, такую твою, жить сынок, будет!». Он первый сказал мне, когда через два месяца меня выписали из больницы, чтобы я улепетывал куда глаза глядят, деньжат прикопил, учиться могу пойти, а то и ко всем чертям, но только чтобы не оставайся, это наше дело, жэковское, пропадать тут до скону века, а ты беги, если жить хочешь.