Я сидел на диване и все время вытирал пот. Появился повар с подносом.
— Ставить обед? — спросил он.
— Делай что хочешь.
Мысли метались; как бешеные, невозможно собрать воедино, чтобы как-то сконцентрироваться на главном: что сейчас можно сделать. Ответ возникал один: «Ничего!» Ровным счетом ничего. Молва мгновенно поползет по Москве, дойдет до людей, которые дали нам крышу и возможность нормально работал до министерства, потом до всех управлений культуры… Ко(покатится дальше.
Неслышно вошел Кречет, он сел рядом, провел мне ладони по голове.
— Не унывай, Леха, помнишь, ты сам мне говорил — нам ничего не страшно. После детдома уже не может быть ничего страшнее… Говорил?
— Говорил.
— Ну вот и все… В детдом мы больше не попадем. Значит остальное все лажа. Бояться нам нечего. Поем, а можем не петь, и пусть они все радуются.
Сам говорит, а глаза у него невеселые. И совсем уже не детские. Не сравнишь с тем, затравленным взглядом, когда мы встретились впервые. В те времена я прочно осел на студии: «Старт». Мы. носились по стране и думали, где можно найти таких ребят, которых никто еще не слыхал. Несколько групп сколотили и раскрутили довольно быстро. Но Влад говорил, что эффект все же не тот, не ради этого он бегал по инстанциям добивался открытия собственного счета, своей конторы со всеми вытекающими последствиями, надо сделать что-то необычное, ради этого мы и собрались все вместе. Как-то рассказали мне о Кречете: «Есть в наших краях парень… Не хуже Робертино Лоретти, а может, и лучше… А парень этот в дичайших бегах из детдома, бумаги на него подписаны об отправке в колонию».
— Одна у него дорога — тюрьма, — говорили мне, — вот найдем и определим.
Ночью как следует задобренные мной пацаны водили по чердакам старых домов: «Он здесь обычно прячется, мы то но знаем»… Но Кречета нигде не было. Он появлялся и исчез его недавно видели, но никто не мог сказать, где он находит в настоящее время. Но однажды он все-таки оказался передо мной, закричал:
— Не удастся взять, мент поганый!
И давай деру. Я за ним. Послушай, говорю, парень, да администратор из Москвы, хочу тебя с собой забрать, петь будешь…
Он, как бешеный, чешет по дороге и мне в ответ:
— В тюрьмах не поют.
Так бежали мы, пока, не рухнули оба бездыханные на траву.
— Не вру я… Сам детдомовский, из ближних мест.
— Каких же?
— Высокоградский детдом… Он вскочил, глаза загорелись:
— Во дык фокус, и я там был. Целых два года.
— А я пять…
— Это срок! — произнес он задумчиво и на меня глянул — не вру ли.
— А ты в детдоме пел? — спрашиваю.
— Пел.
— А говоришь, в тюрьмах не поют. Он рассмеялся.
— Этот, — говорит, — похуже тюрьмы. А потом снова на меня внимательно смотрит.
— Так ты не мент? — спрашивает. — А, да ладно, все равно сбегу. Откуда, хочешь…
— Будешь в Москве жить, учиться. И, главное, петь будешь.
Я теперь только его внимательно рассмотрел: сбитые в кровь кулаки, худющее с синяками под глазами лицо, рваные штаны, из кедов торчат пальцы. Только глаза голубые горят пламенем.
— Таким, дядя, меня в Москву не возьмут. Надо бы шмотья какого…
— Не пропадем мы, Леха, — говорит он, поглаживая меня по голове, — если что — кинем все к черту, всю эту музыку, «Супер», поедем в деревню, дом купим, корову. Я помню, у нас Дома корова была. Больше ничего не помню… Будем жить, рыбачить в деревне раздолье. Никаких дурных девок, ни статей, ни толп.
Я улыбнулся.
— Ты уже не сможешь без всего этого.
— Я-то? — он возмущенно на меня глянул.
— Да меня все это так достало!
— И мёня тоже. Ну и что? Не сможем мы без этого. Это как зараза — попала в кровь и бродит, бродит! Да ты без сцены завоешь, запьешь, пропадешь вконец.
В комнату заглянул Автандил и сказал, что обед на столе, все бывшие звезды в сборе. Я глянул на него — он даже похудел.
— Тебе вредно расстраиваться, Автандил, ты сразу теряешь в весе и красоте….
Моя шутка не подействовала. Он стоял серый, как мышь. Куда подевался его румянец?
— Иди, ешь, — сказал я Кречету. — Я сейчас, один звонок. Скажи, чтобы на стол поставили коньяк. Выпьем за упокой….
Я набрал номер Джалилы. Может, она хоть что-нибудь посоветует.