Лучшее, что мне пришло в голову, учитывая чрезмерную худобу мамы, – заняться кулинарией, тем более что даже поджаренный хлеб и соус из петрушки нам порядком надоели. Сестра про все мои идеи говорила, что они либо слишком амбициозные, либо «навряд ли принесут плоды», имея в виду, что они так и останутся идеями. Что касается кулинарии, она сочла этот прожект нереалистичным, потому что мама ненавидела еду почти так же сильно, как она ненавидела шофера (из всех слов в английском языке она больше всего не любила слово «порция»).
И тогда сестра, куда более практичная, чем я, выступила с удачной и простой идеей, которую она представила так естественно, что я едва заметила, как это случилось.
Мы сидели в маминой спальне. Там стояла тяжелая кровать с уродливым балдахином и прочая неуклюжая мебель из грецкого ореха, и мне очень не нравились все эти древесные разводы, которые я бы охотно покрасила симпатичной изумрудной краской. Но мы любили здесь сидеть. В спальне приятно пахло и все выглядело так, как и до расставания с папой, – то же белье, те же флакончики с духами и т. д. Мама даже повесила над незажженным камином картину, на которой была изображена Офелия. Другие старые картины она снесла на чердак, заменив их изображениями абстрактных штуковин оранжевого и желтого цвета и старыми рекламными вывесками, предлагающими купить моторное масло и средства от несварения.
– Думаю, нам стоит начать ходить в церковь, – сказала сестра, глядя в увеличенные глаза мамы в зеркале на туалетном столике. (Вот такая ей пришла в голову простая и хорошая идея.)
Я удивилась, но поддержала ее и напомнила, что церковь очень удобно расположена – прямо через дорогу, так что добираться туда совсем нетрудно. Какое-то время мама молчала. Она, похоже, собиралась куда-то пойти: закапала капли в оба глаза и провела бледной губной помадой по сложенным в трубочку губам. Она почти не красилась, предпочитая выглядеть естественно. Свои длинные волосы она носила распущенными, а ее худощавое загорелое лицо усыпали крошечные квадратные веснушки, которые почему-то напоминали осколки разбитого цветочного горшка. В ее облике не было ничего лишнего, и, как мне казалось, выглядела она эффектно, тогда как остальные женщины – нелепо размалеванными.
– Ты можешь пойти в церковь, если хочешь, – наконец сказала мама, глядя на свое отражение в зеркале, и саркастически хмыкнула.
– Нет, я имела в виду всю нашу семью, – сказала сестра. – Надо же познакомиться с жителями деревни.
– Живой вы меня туда не затащите, – ответила мама, – только не после визита этого жалкого идиота викария и его дурацкой проповеди.
– А что он сказал? – спросила я.
– Он сказал, что будет несказанно рад видеть нас в церкви, но в Союз матерей меня не примут, потому что я разведена.
– Что ж, если он будет «несказанно рад нас видеть», надо пойти, – сказала я и развела руки, подразумевая «вот видишь», но получилось, будто я пародийно открываю молитвенник.
– Нет, Лиззи, когда люди говорят, что будут несказанно рады тебя видеть, это значит, что они вообще не желают тебя видеть, – сказала мама.
– Правда? А что же они говорят, когда хотят меня видеть? – спросила я.
– Тогда они ничего не говорят. Это и так понятно.
Сестра сидела подавленная, ведь ее идею разнесли в пух и прах, но тут выступил Крошка Джек, что было странно, потому что мы никогда не привлекали его к своим планам – он вечно чего-то опасался, да и был слишком мал, чтобы выкладывать ему всю правду. Но его вмешательство продемонстрировало, какой он умный и проницательный. И его не просто посетило озарение, он раздобыл листовку, подкреплявшую его замысел, и был тем чрезвычайно горд.
Крошка Джек продемонстрировал листовку, в которой сообщалось о Пасхальном параде. Сам парад Джека, в общем-то, не интересовал, но вот размахивать листовкой ему нравилось. Джек всегда подбирал рекламные листовки. В то время они были не так распространены, как сейчас. Звучит невероятно, но в них даже имелась прелесть новизны. И эта листовка Крошке Джеку особенно понравилась, ведь благодаря ей он оказался в центре внимания, а крошки только ради этого и живут.
Вслед за мамой мы спустились в кухню и, сгрудившись на большом кожаном диване, который стоял в холодном углу, стали обсуждать парад и конкурс маскарадных костюмов. Как оказалось, мама никуда не собиралась, она обдумывала одноактную пьесу под названием «Лиса – рыжая краса» о жене охотника, которая приручила дикую лису, просто чтобы доказать, что это возможно, и теперь не знает, что делать с ручной лисой, которая подсела на измельченную пшеницу и уже не выживет в лесу. Интересный сюжет.