Все это нужно было знать! Не даром Пушкин, восхищаясь разносторонностью его гения, назвал Михайлу Васильевича «первым русским университетом».
А в то же время Ломоносова обязывали произносить речи в дни рождений и именин царицы, писать стихи по заказу на всякие придворные случаи: въезды и отъезды знатных особ, маскарады, составлять расписания увеселений.
Его доводили до униженных просьб «о дозволении хотя бы в часы досуга заниматься физикой и химией», то-есть науками, в которых Ломоносов был наиболее велик.
Ломоносов объявил «союз наук». Все науки должны помогать одна другой. «Ибо, — пишет Ломоносов, — часто требует астроном механикова и физикова совета; ботаник и анатомик — химикова. Алгебраист пустого не может всегда выкладывать, но часто должен взять физическую материю». Даже поэзию он заставляет служить науке и пишет самое замечательное свое стихотворение о северном сиянии.
Прав был Михаил Васильевич в своем знаменитом разговоре с всесильным Шуваловым. Этот самодур-вельможа, рассердившись на него за что-то, крикнул:
— Я отставлю тебя от академии!
Ломоносов внимательно на него посмотрел и сказал просто и значительно:
— Нет. Разве, что академию от меня отставят.
Бой с попами
Начался этот бой, в сущности, по пустяковому поводу. Михаил Васильевич написал и пустил по рукам без подписи шутливый «Гимн бороде», в котором жестоко высмеял духовенство. Правда, он уже давно объявил себя ярым врагом поповства, требуя ограждения светской науки от посягательств на нее со стороны церкви. Но это его произведение особенно обозлило духовенство.
Через некоторое время в двери к Ломоносову постучались два знатных монаха.
— Мир дому сему!
Явление необычное. С попами хозяин дома мало водился да и грешков против них немало за собою чуял. Однако виду не подал.
— Христина, угости пивком, — попросил жену и усадил гостей за стол.
Завели разговор о высоких материях.
— Как полагаешь в велемудрой учености своей, батюшко Михайло Васильевич, — спросил как бы между прочим монах и помаслил глазками собеседника, — существуют ли какие другие миры животные, окромя нашего земного?
Хозяин насторожился, но ответил твердо:
— Полагаю, что есть такие и на других планетах.
— А не противно ли сие учению церкви? — елеем пролился в уши профессора сладкий голос.
— На этот счет собственное мнение имею.
— Та-ак. Ты только не гневайся, батюшко. Я из любознательства. Объясни, нам неукам, справедливо ли про тебя сказывают, будто по своей науке считаешь землю древлее происхождением, нежели то указано по церковным книгам?
— Да, считаю.
— Неужто верно и то, что велишь в монахи постригаться не раньше пятидесяти годов и, тьфу, мерзко вымолвить, требуешь для православных, буде то понадобится, четвертого брака, а по нужде и пятого?
— И то верно. Наука так требует.
Михаил Васильевич большую силу употреблял, чтобы сидеть спокойно на месте.
— Ах, грех-то какой! — сокрушенно сказал монах и обернулся к другому, и оба они с печальной укоризной качнули главами.
— И последнее, — грустно посмотрел монах в лицо ученого, которое уже начинало нервно подергиваться, — не восстаешь ли ты противу крещения младенцев о зимнюю пору?
— Восстаю, — сквозь зубы, все еще сдерживаясь, выдавил Михаил Васильевич.
Снова монах кинул взгляд на другого, и тот поощрительно мигнул ему.
— А не ведомо ли тебе сие похабство, батюшко? — Поп вынул из обшлага рясы и поднес к глазам профессора «Гимн бороде».
Михаил Васильевич порывисто вскочил и грозно крикнул, как вызов к бою:
— Мое!
Между ними был стол. И тотчас же заплясали вдоль него два яростных монашьих тела, четыре руки со скрюченными пальцами неистово потрясали над ним, лютой злобой горели четыре глаза, и два исступленных рта изрыгали совсем не елейные слова: