Какое-то время он жил под Москвой, в Загорске: ликвидировал неграмотность среди бойцов, ослепших на фронте. В 1948 году Ерошенко проехал через всю страну в Среднюю Азию. Там состоялся съезд слепых Узбекистана. На обратном пути он побывал в Ашхабаде и Красноводске, путешествовал по Каспию и по Волге. На старости ему хочется "увидеть" как можно больше. Через год Ерошенко уже работает в Ташкенте – и это несмотря на малярию! В 1951 году – новое путешествие, на этот раз по Якутии. У него была идея – поселиться там в колонии для прокаженных, остаток своих дней посвятить этим несчастным. Однако болезнь помешала осуществлению этих планов. Ерошенко мучали сильные боли в желудке.
Врач, осмотревший его, не предполагал, конечно, что больной знает латынь. Он сказал ассистенту роковое слово – рак. Операцию не предложил. "Значит уже поздно", – подумал Василий Яковлевич и вышел на улицу. Был жаркий августовский день, солнце стояло почти в зените. "Сколько, – подумал он, – сколько раз я буду еще свидетелем его восхода?". Смерти Ерошенко никогда не боялся, ему нужно было лишь знать, сколько времени осталось, чтобы привести в порядок свои дела.
Новый 1952 год Ерошенко встретил в семье Шаминых в Москве. О болезни своей никому ничего не сказал, но все заметили, что он был бледен и очень худ. Когда его попросили спеть 'что-нибудь, запел: "Як умру, то поховайтэ мэнэ на могыли, сэрэд стэпу шырокого на Вкраини мылий". Хозяйка Зинаида Ивановна даже всплеснула руками:
– Не узнаю вас, Василий Яковлевич! Праздник сегодня или не праздник?
Ерошенко заиграл застольную, весело запел, а потом сказал, что задумал поездку: хочет повидать всех своих родных. Кто бы мог подумать тогда, что он едет прощаться?
В мае он заехал к сестре Марии в Харьков. Мужу ее, Дмитрию Ивановичу, рассказал обо всем. Из Харькова написал своей племяннице Вере Ивановне Серюковой, учительнице Обуховской школы, что болен и хотел бы умереть там, где родился.
Затем он поехал в Донбасс, в Холодную балку – там работала врачом другая его сестра – Нионила. Оттуда – в Карелию, к третьей сестре – Нине. Он ездил по родной стране в последний раз, даже сейчас набираясь новых впечатлений. Нет, он еще не сдался, и даже в одном из писем просил Д. Алова устроить его работать в Ташкенте, как только он справится с проклятой болезнью. Но болезнь не отступала. По пути в Обуховку Василий Яковлевич заехал в Москву попрощаться с товарищами. Вот как вспоминает одну из последних встреч с Ерошенко В. Г. Першин.
"…Сопротивление белых длилось недолго. Примерно через полчаса их позиция стала безнадежной.
– Мат, – объявил я тихо, но внятно, чувствуя, как приятная волна торжества обдает меня от висков до лопаток стягивающим кожу морозом.
Василий Яковлевич молча протянул мне руку. Пожимая ее, я невольно ощутил, как дрожат, словно от холода, его длинные пальцы. Во рту у меня вдруг стало сухо и горько.
Мы перешли в кафе, уселись на диване в дальнем углу. Торжество мое улетучилось как дым, оставив по себе лишь немую, безголосо кричащую пустоту.
Я поднялся с дивана и стал прощаться. Рука у Василия Яковлевича была уже теплой, пальцы не сильно, но крепко стиснули мою ладонь.
– Будь счастлив, – напутствовал он меня с обычной своей ласковой грустью. – Всех тебе благ.
Тяжелый ком застрял в горле, слезы обожгли мои веки. Я сжал его ладонь задрожавшими вдруг мелко-мелко пальцами.
– Ну-ну, – только и сказал он, отпуская мою руку. У дверей толпились люди. Кто-то сказал вполголоса:
– А у Василия Яковлевича, ребята, рак.
– Да не болтай ты!
– Он сам сказал. Вот тебе и не болтай. Я вышел из прокуренного подвала на чистый воздух. Лил надоедливый мелкий дождь. На душе у меня было, как в заброшенной церкви, – неприбранно, пусто, уныло, голо. А в ушах еще звучал высокий хрипловатый ерошенковский голос".
"…Началась агония. Мучаюсь очень, и никто не скажет, когда это кончится: через день, неделю или, может, несколько месяцев", – писал Ерошенко из Обуховки.
Умирал он так же скромно, как жил, работал днем и ночью, стараясь причинить поменьше хлопот окружающим. Незадолго до смерти он сказал своей племяннице В. И. Серюковой:
– Вот эта книга – плоды моих раздумий, итог моей жизни. Теперь я могу спокойно умереть (23).
6 октября 1952 года Ерошенко написал одно из последних писем 3. И. Шаминой:
"Дорогая Зина!
Внутри тетради, которую я посылаю, вы найдете мою фотографию. Все вместе отошлите в журнал "Эсперанто лигило" с заметкой о моем уходе из жизни. Конец ее, который был еще недавно так близок, неожиданно и не понятно для всех отдалился – болезнь приняла мучительный, затяжной характер.