– Но есть здесь кто-нибудь, кто мог бы за вас поручиться?
– О да, – господин Накамура. Я не могу написать иероглифами его имя, но, по-моему, оно означает что-то вроде "средняя деревня".
Начальник начертал на карточке какие-то слова и передал девушке, сидевшей за столиком в углу. Она зашелестела телефонной книгой и набрала номер. Ответил не тот Накамура. Потом был второй, десятый, двадцатый – все не то. Казалось, справочник состоял из одних Накамура. Надо же было, чтобы у корреспондента Ерошенко была такая распространенная в Японии фамилия.
– Я вынужден вас задержать. Переночуете в камере. Завтра позвоним в управление.
Щелкнул замок портфеля – начальник собирался домой. В отчаянии Ерошенко стал перебирать вещи в чемодане.
– Вот письмо Накамура. Начальник повертел конверт.
– Здесь нет обратного адреса, указан всего лишь номер почтового ящика.
– Но я напишу ему. Он – директор главной метеорологической обсерватории. Ерошенко услышал, как начальник уселся в кресло.
– Накамура Кийоо? Член императорской академии? Так что же вы раньше не сказали?
Через пятнадцать минут Накамура был в участке. Он обменялся с Ерошенко несколькими фразами на эсперанто, а затем обратился к шефу полиции. Тот взял под козырек и донес до машины чемодан слепого. Автомобили тогда в Японии были редкостью, и Накамура гордился своей роскошной машиной. Ерошенко ощутил едкий запах бензина и лака. А потом, когда машина свернула с магистрали в узкую улочку, где стоял дом профессора Накамура, ветер донес до Ерошенко еле уловимый аромат цветущей вишни. Несколько лепестков попали на ветровое стекло и забились там, как белые бабочки. Накамура снял их и, положив на ладонь, сказал:
– Сакура.
"Вот я, наконец, и в Японии", – подумал Ерошенко.
(1) Суторайки – от англ. strike – забастовка.
Ерошенко поселился в доме Накамура. В первые же дни он рассказал профессору о всей своей жизни – с детских лет до приезда в Японию. Накамура тепло отнесся к слепому.
Почти каждый вечер они проводили вместе. Профессор возил Ерошенко по Токио, часто они отправлялись на машине за город. Гость из России рассказывал о своем желании познать Японию – новый для него мир, непохожий на тот, что окружал его дома, слушать его, осязать, пройти его с котомкой за плечами.
– О, как я хотел бы родиться заново! – с жаром сказал Ерошенко.
Профессор полушутя ответил:
– Я давно мечтал о таком сыне, как вы, Ерошенко-кун (2). С завтрашнего дня наша семья будет относиться к вам, как к новорожденному.
Из дневника Ерошенко:
"…Сегодня в семь утра я вновь родился на свет. Каймей (3) еще не состоялся, поэтому имени у меня пока нет. Я не умею еще говорить по-японски. Наша семья – отец, мать и семеро детей, включая меня. Я – второй сын. Старший брат – наследник профессора Накамура. Мы все должны почитать его и называть "ниисан", т. е. господин старший брат.
Обращаясь к Накамура, нужно стать на колени и коснуться лбом пола, произнося при этом "почтеннейший отец". Мать в семье таким уважением не пользуется. С сестрами следует разговаривать вежливо, подчеркивая всем своим видом, что они – существа низшего рода.
В первый день после приезда профессор обучил меня этому минимуму этикета, когда я нечаянно чуть не на-нес оскорбление его жене – пожалуй, самое большое из тех, какие можно вообще нанести терпеливой и все прощающей японской хозяйке, – я пытался прямо в ботинках войти в дом – ведь на улице было сухо, а к тому же мы приехали на машине. Накамура задержал меня, и я переобулся у порога в домашние туфли.
Хотя профессор получил образование во Франции, живет он, как и большинство японцев, в одноэтажном деревянном доме. Одно и то же помещение служит и гостиной, и столовой, и спальней. На ночь стол, за которым мы ужинали, убрали и мне приготовили постель: положили на пол татами – соломенные циновки длиной примерно два метра и шириной с метр: сверху их покрыли толстыми покрывалами – футоны. Я переоделся в нечто напоминающее халат – юката из хлопчатобумажной ткани – и уснул.
Утром, задвигая за перегородку свою циновку, узнал, что должен относиться к ней с особым почтением. Татами – мера многих вещей, говорят даже – комната площадью в десять татами. Эта циновка – символ дома, семьи, "татамосида" означает нечто вроде домашнего очага, хотя речь идет, разумеется, не об огне, а о соломенной циновке.
Собственно очага я в доме не обнаружил. Есть хибати – сосуд с тлеющими углями, над которым можно погреть руки, и похожая грелка для ног. Накамура-сэнсэй (4) разрешил мне их ощупать, они холодные, потому что сейчас весна. А пищу его жена готовит в садике, подальше от боящегося огня дома – оттуда доносятся вкусные запахи. Японцы очень опасаются пожаров, деревянные домики вспыхивают, как спички. Раньше я думал, что жилища здесь строят из дерева из-за боязни землетрясений. Однако такое мое замечание Накамура встретил улыбкой: ведь подземные толчки вызывают пожары, поэтому каменные дома были бы лучше, но дерево дешевле, к тому же японцы привыкли именно к этому материалу. В Японии сейчас век дерева и бумаги.