Ан нет, нельзя! И все потому, что дому это не нравилось. Ведь перила-то крепились к балясинам винтами. Подтягиваясь, я оказывал на перила столь сильное воздействие, да еще с элементом вращения, что винты вылетали с мясом, а я улетал головой вперед и на спине вниз по ступенькам. И было это не то что раз-другой, а даже очень и очень часто. Как вошел в дом — поднимайся; нужно в подвал — спускайся. Эти лестницы готовы были меня доконать! А дом, тот меня окончательно достал. Лестница, что вела в подвал с улицы, вообще была без перил, лишь столбики-балясины по бокам. Однажды такая вот балясина переломилась у меня в руке, и я свалился вниз головой на бетонный пол. Хорошо еще, что шею не сломал.
Сия битва не прекращалась ни на минуту. До сего дня в штукатурке на стене рядом с постелью в одной из наших верхних спален сохранилась вмятина — точная копия моего лба.
Я пытался выработать новую, более эффективную систему карабканья по лестницам в своих скобах — подтягивался на костылях из сидячего положения, чтобы ноги могли свободно повиснуть в воздухе. Тогда я мог откинуть их назад, пока не защелкнутся замки на уровне коленных суставов. Трюк этот требовал не только большой ловкости, он был даже немного опасен. Вот почему для упражнений я выбрал комнату, где рядом со стеной стояла кровать: на нее я мог приземлиться в случае падения навзничь. Упади я вперед, можно было упереться в стену. Во всяком случае, теоретически. А на практике я терял равновесие так часто, что прямо-таки избороздил штукатурку отметинами собственной головы. Постепенно я отработал этот прием и пользуюсь им по сей день. Что касается моих сражений с домом, то этот эпизод, наверное, можно отнести к ничьей.
Впрочем, разве только дом? Все было против меня.
А уж на улице и подавно. Допустим, мы возвращаемся домой, а на дворе снег. Когда под снегом лед и костыль попал на него, каким бы ловким ты ни был, все равно свалишься. А я-то на своих ходулях был еще далек от совершенства. Стараюсь сделать шаг, костыли застревают в снегу, ноги разъезжаются в стороны — и вот я начинаю метаться на своих костылях, надеясь, что они не разъедутся в стороны, и вижу, как мои ноги ведет куда попало. Меня это просто с ума сводило, я готов был выть от отчаяния. А подспудно, стоило только чуть-чуть расслабиться, мой внутренний голос тихонько твердил одно и то же: это навсегда, так теперь будет постоянно…
Став инвалидом и внезапно очутившись в кресле-каталке, человек поначалу напускает на себя этакую браваду. Я вел себя подобным образом со всеми, кроме родителей, каждую минуту старался видеть лишь светлые стороны жизни, уверял всех и каждого, что сдаваться не намерен, и вообще изображал такой оптимизм, что люди искренне считали меня чуть ли не святым. Новоиспеченный калека может даже сам в это поверить. Но суровая правда заключается в том, что ты намертво прикован к креслу или к костылям и, когда впервые это осознаешь, можно стать самым одиноким человеком во всем мире.
Вернувшись домой, мне пришлось столкнуться еще с одной проблемой. И дело тут было вовсе не в лестницах или в перилах и вообще не в трудностях передвижения: я вернулся в дом, где не счастье царило, а, наоборот, в дом, где два человека разрывали друг другу душу на части.
Отношения между отцом и матерью неуклонно ухудшались в течение пяти лет до случившегося со мной несчастья. Меня это страшно угнетало, а с моим характером я вовсе не собирался мириться с подобным развитием событий. Мне было лет тринадцать-четырнадцать, и вот ночью, вместо того чтобы спать, я лежал и слушал, как два любимых мной человека орут, вопят и терзают друг друга всю ночь напролет, и мне от этого было ох как тяжело. Я вскакивал с кровати, колотил кулаками в их дверь и без лишних церемоний входил в комнату. Мать плачет, отец вне себя от ярости, а я стою в дверях и кричу:
— Эй, вы оба! Или кончайте это, или разводитесь!
Я понимаю, что все было не так просто. Иначе они бы давно разошлись, но я просто не мог ночь за ночью лежать и слушать все эти крики и при этом ничего не делать.
Меня просто бесило от всего, что они делали друг с другом и с семьей. Я понимал, что все между ними кончено. Ясно было, что ни о какой любви не могло быть и речи. Тогда зачем продолжать мучить друг друга? Вы, конечно, скажете, что они могли дать мне пинка под зад, всыпать хорошенько и загнать в кровать, чтобы неповадно было вмешиваться. Ну, а если всерьез, что они могли сделать? Можно было бы еще понять, если бы они ссорились временами, если бы это было делом случая, но они и сами все понимали, да только сделать ничего не могли. И вот приходит их сын и говорит, что уж лучше положить всему этому конец? Нет, не могли они задать мне взбучку: ведь я был прав. Просто я был в отчаянии и для меня это была последняя возможность сказать им: опомнитесь! Дело куда серьезнее, чем ваша личная ссора. Речь идет о судьбе нас всех.