История немецкой литературы представляет собой историю единой (единство языка и увязанных в тугой узел культурных контактов), но сложнейшим образом выстроенной метасистемы, в которую на автономных, никак не поддающихся полной унификации правах, входят достаточно многочисленные системы, развивавшиеся как на основе собственного (автономного) потенциала (австрийская литература, швабская литература, бранденбургская литература, саксонская литература, силезская литература, богемская, серболужицкая литература и т. д.), которые включают в себя еще и разнообразные субсистемы (не только австрийская литература, но и серболужицкая литература обладает этими субсистемами). Эти субсистемы взаимодействуют не только друг с другом в рамках своей системы, но вступают в тесные контакты с другими субсистемами и системами за пределами собственной системы… Все это вместе создает сложный и многоярусный, но живой и постоянно движущийся контекст истории немецкой литературы, который в своей реальной полноте пока еще не изучен и не описан – в том числе и из-за трудоемкости необходимой предварительной работы – к примеру, Рудольф Краус опубликовал в конце позапрошлого века (1898) добротную «Историю швабской литературы» в двух томах, но как соотнести ее с историей баварской, бранденбургской, саксонской, серболужицкой и другими многочисленными региональными литературами в рамках единой истории немецкой литературы? Попытки Йозефа Надлера – при всей их несомненной важности – на практике скорее дискредитировали дальнейшую работу по созданию контекстуальной истории немецкой литературы из-за априорно идеологических, догматических исходных посылок ученого, не желавшего считаться с неизбежной исторической изменчивостью этнического и национально-культурного контекста: как сама Земля постоянно изменяет свой ландшафт и климат (ведь было же все-таки на Земле оледенение со всеми вытекающими из этого последствиями, и кто знает, что еще грядет?), так и человеческий ландшафт даже на протяжении доступной нашему наблюдению истории уже многократно изменялся. И на основании каких признаков можно сегодня сказать, что Земля и населяющие ее народы застыли в ситуации status quo? Гораздо легче назвать сотни признаков, подтверждающих, что дело обстоит скорее наоборот: живое вещество Природы и ноосфера как неотъемлемая его часть вступают в весьма динамичный и с трудно предсказуемыми последствиями этап своего развития. Тем важнее сейчас попытаться разглядеть всю эту динамику в истории и, отказавшись навсегда от заманчивых, но обманчивых идеологических и философских подходов, искать законы развития человеческого сообщества, опираясь на законы развития «живого вещества Природы» (В. И. Вернадский), поскольку человек, полностью включенный в круговорот Природы (в свою очередь, «намертво» вписанной в круговерть Вселенной), не имеет абсолютно никаких шансов из этого круговорота выпасть, как он не может «выпрыгнуть» из Вселенной, – какие бы космические игрушки он себе ни выдумывал. Даже самая абсурдная человеческая фантазия есть всего лишь крохотный слепок какого-то – пускай самому этому человеку еще неизвестного – фрагмента реальности; иначе и быть не может – или мы должны будем предположить, что, помимо нашей Вселенной, существует еще какая-то Вселенная, обладающая способностью внедряться в реальность нашей Вселенной и нарушать существующие здесь «правила игры». Но тогда эта вторая Вселенная – тоже реальность, и, расширив наше представление о реальности, мы все равно останемся внутри нее. Но и всякое отрицание реальности есть всего лишь попытка отрицания самого себя, совершенно абсурдная попытка самоизоляции – ибо как же можно изолировать себя от Вселенной, внутри которой ты находишься; это, по сути дела, попытка самоубийства, сначала духовного, а потом и физического. Потому рассыпйлись в прах и гибли все умозрительные мыслительные (особенно идеологические) конструкции (как рациональные, так и иррациональные), ибо претворение в жизнь подобных конструкций всегда есть попытка самоизоляции из круговорота «живого вещества Природы».
Веймарские классики и романтики пытались удержать равновесие между эстетической и публицистической функциями литературы – опыт Французской революции и собственного «Бури и натиска» научил их тому, что литература вовсе не должна быть слепком реальной жизни, ибо реальная жизнь всегда сиюминутна, и иной она быть не может. Даже если человек строит долговременные планы, он строит их из своей сиюминутной, данной ему в реальных ощущениях ситуации; с коренным изменением ситуации могут измениться и планы. Художественное творчество есть данная человеку возможность превзойти свою сиюминутность, это – ворота в вечность, превращение прошлого, настоящего и будущего в единовременность, магическое преображение неостановимого и неуловимого бега времени в безвременное торжество духа, в нескончаемый праздник вечности. Когда Генрих Гейне в 1828 году провозгласил «конец эстетического периода» и призвал поэзию устремиться в «битвы современности», он, по сути, разорвал с трудом достигнутое единство эстетической и общественной функций художественной литературы, призвал литературу погрузиться в реальную жизнь, то есть в сиюминутное. Разумеется, не Гейне первый придумал вышеназванный лозунг и не по призыву Гейне раскололась немецкая (и вся европейская) литература. Гейне просто уловил новые веяния эпохи и со всей силой своего таланта стал их культивировать. С этого момента начинается беспрерывная традиция утилитарной идеологической литературы, которая отнюдь не была однородной, ибо в «битвы современности» можно бросаться и справа и слева – в зависимости от общей идеологической установки или даже партийной ориентации. Отсюда – злобные и журналистски эффектные нападки самого Гейне на Гёте или на «швабскую школу» (из русской литературы можно припомнить подобные журналистские наскоки на позднего Пушкина, на вторую часть «Фауста» Гёте, на поэзию Фета, на «Серапионовых братьев» или даже ждановские литературные погромы).