Она склонилась над горлышком и, конфузясь и в то же время немножко побаиваясь того, что должно произойти, быстро повторила несколько раз:
– Вредничаю, вредничаю, вредничаю!
И тут я ловко, так что ни одно «вредничаю» не успело вылететь назад из бутылки, заткнул горлышко пробкой. От дыхания стенки бутылки запотели и стали матовыми.
– Видишь, Дух Противоречия там, – радостно показал я бутылку. – Теперь мы спрячем его в кладовку, и ты будешь всегда хорошей девочкой.
Алла с опаской подержала в руках бутылку. Никаких сомнений не оставалось – Дух Противоречия пойман и сидит на стенках бутылки, накрепко запечатанный пробкой.
Алла притихла, забралась с ногами в кресло и просидела в нем, вежливая, послушная, пока я не ушел.
Но, видимо, я плохо закрыл пробку. К вечеру Дух Противоречия снова оказался на свободе. Мама Рита не разрешила взять балерину с серванта, но руки сами так и тянулись к фарфоровой статуэтке.
– Куда ты полезла, – сказала мама Рита, – отнеси стул на место и не смей никогда брать балерину.
– А я хочу, – заявила дочь.
И, несмотря на запрещение, еще ближе пододвинула стул, взобралась на него и сняла балерину с серванта.
– Придется мне тебя наказать, – вздохнула мама Рита. – Ты становишься просто катастрофически непослушной. Стань в угол.
Стоять в углу без дела было обидно и скучно. Алла подцепила ногтем краешек обоев и стала его потихоньку тянуть на себя.
– Алла, не испытывай наше терпение, – сказала баба Валя, – оставь в покое стену.
– Не оставлю.
– А вот мы сейчас посмотрим – оставишь или нет.
Баба Валя легонько стукнула ее по руке. Но в ответ услышала еще более ожесточенное:
– Хоть убей – не перестану, – и, рванув со всей силой, Алла отодрала от стены большой кусок обоев.
Подошла мама Рита.
– Что она делает, бессовестная. Прекрати сейчас же!
Алла заплакала, но снова потянулась к стене. Мама Рита шлепнула ее и повторила:
– Прекрати!
Девочка заплакала еще сильнее, но руки ее, как бы помимо воли, ухватили неровный край обоев.
– Прекратишь же ты, наконец!
Мама схватила дочь за плечи и потянула к себе. Алла не сопротивлялась, но край обоев не выпустила из рук. Большой кусок оторвался от стены и рухнул на пол. Угол был безнадежно испорчен.
– Что же это такое она со мной делает? – растерялась мама Рита и заплакала. – Будешь стоять, вредная девчонка, посередине комнаты, пока не осознаешь свой поступок. И в кого ты только такая уродилась?
«В меня, – грустно подумала баба Валя, – вся в меня». Она вспомнила, как ее в таком же возрасте отец лупил в коридоре около вешалки ремнем, а она, не обращая внимания на боль, упрямо резала ножницами мех отцовской шубы. Чем сильнее он ее стегал, тем ожесточеннее она кромсала шубу. Так и не уступила. «Нет, определенно она в меня», – еще раз подумала баба Валя и тяжело вздохнула. Характер девочки не предвещал ни ей, ни маме Рите спокойной жизни.
Пояс
– Да что же это такое делают с девочкой? – сказала баба Ната. – Я пятерых детей воспитала и трех внуков вынянчила и никогда у меня ничего подобного не было. Разве так можно?
Ее сухонькая фигурка выражала непонимание, губы были поджаты. Она осуждающе покачала головой и мелкими шажками прошла за ширму. Минут через десять она появилась оттуда в своем выходном платье с перламутровыми пуговицами и с чемоданчиком в руке.
– Ольга, я поеду на Никитинскую.
– Зачем это? – удивилась моя жена.
– Поживу там, Валентине помогу по хозяйству. За Аллочкой присмотрю, – виновато ответила бабушка.
– Всегда вы не вовремя придумываете, – рассердилась Ольга. – Вы же знаете, что эта неделя у меня трудная. Я не могу заниматься завтраками и обедами.
– Не держи меня, Ольга, пожалуйста, – попросила бабушка.
– Конечно, Бабулия, поезжай, – сказал я.
Ольга промолчала, и баба Ната, воспользовавшись паузой, юркнула в коридор.
Я не знаю, о чем думала моя жена в этот момент, а я вспоминал о том, как бабушка писала мне письма в Москву. Ей было восемьдесят два года, когда я учился на первом курсе. Во время каникул бабушка отвела меня в сторону и, конфузясь, попросила купить ей букварь. Меньше чем через полгода она научилась различать буквы, и я стал регулярно получать письма, начертанные огромными печатными каракулями, с чудовищными ошибками. Но для меня не было ничего дороже этих писем. В восемьдесят два года она выучилась грамоте, чтобы переписываться с внуком, подавать ему советы и узнавать без посторонней помощи, как он живет один в большом городе. Сейчас ей было девяносто лет, и она, озабоченно помахивая маленьким чемоданчиком, помчалась выправлять жизнь правнучки.