Меня уже помотало в жизни и по подсобным хозяйствам, где доводилось работать пахарем и извозчиком, и по стройкам, и по солдатским казармам. Я вдоволь напитал клопов, вшей, блох и разную другую нечисть. И я понимал: тут был настоящий хозяин, и очень жаль, что молодой, нерасторопный лейтенант вмиг запустит хозяйство, и станут эти новые люди - сиротами. Вокруг по ночам будут завывать шакалы, афганец станет сыпать песок в солдатскую чашку, кони будут стоять непочищенными и ненакормленными вовремя и день начнется с команд, а не с человеческих слов, означающих истинную заботу о воине.
Лейтенант нашел меня в ленинской комнате, я принес сюда матрац, подушку, положил под голову, чтобы было повыше, старую подшивку газет и в таком положении, скрестив руки от холода на груди, свернувшись калачиком, слушал новоиспеченного хозяина заставы. Ему хотелось домой, как ни странно. Написать матери письмо, успокоить, сказать ей доброе слово, хотя бы, если нельзя домой.
Я подумал о нем так: смешно, и этот салага хочет тут хорошо служить! Впрочем, что же тут плохого, - подумал я по-другому, - если человек вспомнил о доме и матери? О ком же он еще должен думать? О службе-матушке, что ли? Но он еще не умеет служить. Служить умел Павликов. Он научил служить и своего замполита. И тот его не предал. А меня Железновский все-таки может предать. За всю мою эту норовистость. За всю мою... Да хотя бы за все другое! Я удивляюсь, что он, этот лейтенантик, думает о маме. А я? Думаю ли о маме? Нет, я даже подумал: почему он думает о маме? Я зачерствел на этой шестигодовой срочной. Я все позабыл. Я не помню запаха дома. Я не помню улыбки мамы. Я - чужой. Я - ничей! Как это я могу еще сидеть около вдовы? И не тронула меня ее слеза. И я окаменел, потому что каменным меня сделала эта длинная служба, этот вечный Романовский крест, этот злой песок, эта невыносимая жара. Потому... Потому - мы уже не люди. Нам и нельзя делать, Железновский, карьеру. У нас в душе, когда работают шестеренки, песок. Шестеренки крутятся туго. А скорее всего сразу останавливаются. Каменные души! Они не плачут, не дрогнут, когда вдовы сидят на чемоданах...
Но я был все-таки плохой газетчик, потому что небрежно спросил:
- Лошадей покормил?
- А то как же! - обрадованно сообщил Дайнека. - Ты как заглянул туда, я сразу и приказал...
- Извозчиком я был, пацаном начинал.
- Ага, это тоже такое случалось и со мной... Я сразу приказал! А то каждый болтается, а делом не занимается... Ты правда был этим? Конюхом?
- Ну да.
- А как же в газету? Грамота-то... Впрочем - все бывает.
- Бывает, - сказал я.
Он подошел ближе и сел у моего ложа.
- Старшина, старшина! - зашептал. - Не нравится все это мне! Бросили, ушли. Ну нас привели. Ну и что? Это же граница. А, выходит, у нас никакого опыта... Все так бросить, все открыть! Нате и идите!
- Тебя по какому принципу сюда назначили?
- Я всегда покладистый. Не рассуждаю, а - есть!.. Но скажи, старшина, этого-то по тутошним временам мало. Я завтра встану - что делать? Как прочно закрыть эту теперь дыру? Уже мои троих задержали с верблюдами. Что я обязан предпринять - вопрос!
- Тебе сколько лет?
- И лет мало. Всего двадцать для таких дел. Я не верю, старшина, пусть и пишут об этом мало, что не боги горшки лепят. Каждый Бог должен быть в своем деле. Я тебе не Бог, старшина. И ты давеча правильно говорил о негативе. Я - негатив тот самый и сегодня есть тут. Приедешь - я тебя прошу: доложи! Не страшно, мол, что все и непривлекательно. Страшно от назначения... Пошел я, извини!
Дайнека вышел, но вскоре вернулся с шинелью.
- На, надевай. И попрошу тебя... Второй вопрос - жена начальника бывшего. Это вопрос. Отсюда я ничего не сделаю. Ты должен знать, что бывший начальник заставы - сирота. И жена его родилась с таким же счастьицем. По детдомам обитались. Куда им теперь? Вот в чем вопрос!
Мне стало стыдно от своего высокомерия. От своих этих пышных раздумий. Моя вставочка о конюхе и ездовом Дайнеку сделала доступнее. Он думал: старшину сажают в кабинку полковника. Это неспроста. Перед такими держи ухо востро. Но только искренне сказанное для него - раскрыло лейтенанта. Он, оказывается, выше, добрее, умнее.
- Я не знал о сиротстве, - сказал я. - Ты прости меня.
- Детишек! Птенчиков! Я и сам поначалу обрадовался. Если детишки здесь, так не пропадем. А одумался... Никто ее тут жить не оставит, хоть бы кем ее поставил: уборщицей, телефонисткой или там еще что придумал бы. Не дадут ей тут быть. А аул ближний - в сорока верстах отсюда. Там бы пристроить да шефство взять...
Я вспомнил Железновского: всех, всех! Всех!
Всех - под вышку? Всех - под подозрение?
Ее-то в первую очередь.
- А ехать в Россию ей - голодно там.
- Ты в России заканчивал училище?
Он кивнул головой.
- Шефство взять над ней не дадут, - сказал я.
- Скажут, что покрыватель чего-то, твоего наподобие негатива.
- Это точно.
Утром ни свет ни заря прибежал продрогший насквозь шофер, с которым мы все сюда приехали.
- Товарищ старшина! Побыстрее, побыстрее! А то опять к вечеру выедем, гупнемся в темноте в сусличью яму, - не вылезем! А с нами детишки будут. Ночи-то - у-у-у!
- Ты берешь с собой жену начальника заставы? - спросил я его, увидев два чемодана, стоящие рядом с машиной.
- А что ей тут быть? Она ломоть отрезанный, - спрятал он глаза.
- Единолично решил?
- Единолично. - Шофер подошел ко мне вплотную, он изучал меня. - А ты что, не видишь? Небось, один Егоров достанет за всю шушваль... Я ведь все слышал!.. Забросает бумагами... И потому... Все решено единолично. Согласно уставу, конечно. И просьбе ее самой... Я, старшина, сюда езжу давно. Я знаю эту женщину. Вы ей теперь ничего не припишите! Она святая, если детей тут нарожала и в люди их сейчас тянет. Чтобы уехать! Чтобы по сиротским домам их не устраивали потом, после всего, что может быть тут!
- Поехали! - насупился я.
- И смотри, старшина! Не играйся! С огнем не играйся! Чего не надо не пиши!
- Все у нас с тобой насчет ее отъезда совпадает.
Я старался говорить тихо.
4
Первая любовь полковника Шугова.
Елена Мещерская и загадочный полковник Н.
Знакомство с генералом С.
Две небольшие заметки в районной газете.
Поединок Шугова с генералом С.
Встреча с Игорем Железновским в Ленинграде
и судьба Соломии Зудько.
Все, что здесь оставалось, это какая-то неправда. Дул неистово афганец в ксерофитном редколесье, древовидный можжевельник плясал на ветру. Маленький арык, протянутый до глубочайшего колодца, из которого уже научились брать с помощью ослика, ходящего по кругу, воду новые жители заставы, засыпало песком и пылью. Небо было мутным, и никакие астрономические приборы и инструменты не могли пробиться туда, наверх, к светлым и желанным в такую погоду облакам.
Я шел к машине. Зачем я приезжал? Зачем так просился сюда? Никто мне не даст написать обо всем этом ни слова. Никто мне не даст написать ни слова в защиту жены Павликова и ее детей... Ах, товарищ шофер! Ах, Федя, дорогой! Знал бы ты, как я стал тебя уважать после того, что ты мне сказал... Но никто не даст написать, что я увидел! Успокойся. Мой цензор Мамчур, да только я заикнусь, где был и о чем думаю поведать, схватится за валидол и взмолится: