- Пожалуйста, и не думай, и не мечтай! У нас нет нарушений границы! И мы служим не на границе. Мы служим в другом районе страны.
Мамчур напомнит мне все грехи, которые я совершил за последнее время, пользуясь его добротой. Я написал недавно материал, благодаря которому стало ясно, где расположена наша дивизия. Думается, всякая разведка уже давно нанесла на карту место дислокации такой громадной части, с шумом и гамом сразу после войны ехавшей из Прибалтики, - там участвовала в ликвидации Курляндской группировки врага, - сюда, в Богом забытый и давно покинутый им край.
Я написал еще и кучу материалов, где привязывалась славная, на войне удачливая, а в мирное время недисциплинированная, на взгляд высшего начальства, часть, теперь обосновавшая свое разветвленное оборонное и наступательное хозяйство на самой границе, в трех километрах от нее.
Зачем тревожиться? Все равно не напишу. Тем более, никогда не упомяну, как мне повезло около Железновского. Как повезло и что я с ним увидел, что пережил в новом аэропорту, и потом, что увидел в дороге, с человеком в пенсне, перед которым - я со страхом потом думал, узнав позже о его необузданной всесильной власти, - дрожали не сотни, не десятки миллионы людей.
В кузове машины я увидел сиротливую стайку Павликовых. Вдова (я ее иначе и не называл - не мог же Игорь Железновский, ради просто словца, сказать о уже свершившемся расстреле старшего лейтенанта Павликова) усадила их полукружием, и для всех у нее нашлось то, что им понадобилось бы в такой трудной дороге, при дующем неистово ветре. Она им закутала глазки и ротики, и когда я попытался с самыми маленькими усадить ее рядом с шофером, в кабинке, она наотрез отказалась покинуть и старших.
- Нет, нет, нет! - испугалась она, не доверяя мне детей.
Мы стали препираться, водитель тронул машину, и я сразу отгадал, почему приехал сюда: увидеть, где все произошло. Увидеть, откуда начинался горький путь Саши Павликова к мертвым пескам, к захоронению, невинному и злому... Что же есть тогда жизнь? - подумал я, кутаясь в плаще, который передал мне лейтенант Дайнека. - Почему так скоропалительно люди распоряжаются и приговаривают друг друга к смерти? Почему они не щадят друг друга? Разве от быстро принятого решения выиграла и без того тяжелая жизнь? И разве не прав лейтенант Дайнека, наговаривая на себя компромат, негатив? Человек покаявшийся не должен быть убитым так, как убит Павликов.
Я оглянулся и понял: мне жгуче интересно, просто по-подлому интересно все. И не по себе было бы мне всю жизнь, если бы я не приехал сюда и не узнал все, что связано с последними шагами человека, который, наверное, очень крепко любил женщину, в которую и мы с Игорем Железновским были влюблены. "Я должен узнать, почему он ушел туда, к чужим! Неужели были иные причины, а не только несложившаяся любовь полковника Шугова, выведенная так искусно кем-то в папочке, теперь покоившейся на дне чемодана майора госбезопасности Железновского?"
Я говорил, я произносил какие-то высокие слова, обязывающие меня быть объективным, честным, чистым. Я не верил, что Лена Мещерская так уж запятнана, что довела своего мужа, полковника Шугова, до измены Родины. Нет, изменить Родине не заставит никакая женщина на свете. Это лишь в книгах, - уверял себя я. - Я давал слово тут, на этой страшной пустынности разобраться когда-то во всем. Во всем, что видел собственными глазами и что в страхе пережил.
Судьба подарила мне это время. Два года спустя, после моего нового назначения, я однажды вечером, предварительно созвонившись по телефону, подходил к красивому двухэтажному домику на окраине одного города. Зиновий Борисович Мещерский сказал, что примет меня на даче, там будет время поговорить, попить чего-нибудь... Сказав, попить чего-нибудь, он почему-то хихикнул услужливо. Выходило так: он ближе ко мне хотел быть, чем следовало. Мещерский не понимал, зачем я иду к нему. Я рассказал вкратце, зачем. Но он хихикал, обволакивал меня шуточками, свойство которых опять же быть со мной на дружеских началах, все, что от него зависит, сделать нашим общим.
Я знал по "Делу" полковника Шугова Зиновия Борисовича. Это он, собственно, свел Леночку, свою дочь, и Шугова. Так, во всяком случае, представлялось мне по тем бумагам, которые я когда-то изучал с помощью и при непосредственной опеке майора Железновского.
Но когда я лицом к лицу встретился с Зиновием Борисовичем, мне показалось, что он - другой, не такой и солидный, - верткий, хваткий, вездесущий. Это был невысокого роста человек, круглый, с животиком. Одет в бархатный длинный халат, у него чуть отвисал дородный подбородок, щеки тоже чуть свисали, они были отполированы хорошей бритвой, блестели, как напомаженные.
- Садитесь, милый, садитесь! Какой гость, какой гость! Марина! Марина! Ты погляди, кто к нам пришел! Марина, он знает Шугова!
Нет, я думал, что в этом доме боятся произносить имя зятя - предателя и шпиона. Они же громко называли это имя. К нам вышла прекрасно одетая женщина, и если бы не потускневшее лицо, чуть усталые глаза не потому что она перетрудилась на работе, а потому, что проходят годы и любая из женщин не подвластна стереть со своего лица эти годы, я мог бы сказать, что это Лена. Однако это была Марина Евгеньевна, мать Лены Мещерской.
Я поцеловал ей ручку, она изящно, чуть играя, подала ее мне выхоленную, уже взятую тем же временем ручку.
...Мне не трудно представить, по их рассказам, как зарождалась любовь Павла Афанасьевича Шугова. Он приехал тогда в первый свой курсантский отпуск.
- Тогда еще не дрались ремнями. - Марина Евгеньевна, сказав так, мило и мягко улыбнулась. - Леночку он защищал кулаками. За Леночкой всегда вилась стайка, этакая приятная струя обожания. - Марина Евгеньевна слово это произнесла с прононсом. - Он, видите ли, тогда впервые в жизни выпил вина. Естественно, когда дрался с мальчишками, ему разбили бровь. Если вы Павла Афанасьевича видели, то заметили - у левой брови, чуть выше идет небольшой, аккуратный в общем-то шрам. Павел остался ночевать у нас в связи с травмой. Вы знаете, что Шуговы живут и по сей день в деревне. Может, это и к лучшему. Их ведь так и не тронули после того, как Павел... - После паузы, проговорив это, Марина Евгеньевна взглянула извинительно на своего мужа, он зачем-то покрутил пальцем в воздухе, снисходительно улыбнулся.
- Это естественно, - опять после паузы поправилась Марина Евгеньевна, - здесь не обошлось без благородного вмешательства моего мужа. Он нашел ход, чтобы их не тронули. Так вот... Павел остался у нас. А вскоре состоялась и свадьба. Я не скажу, что мы свадьбу отмечали напоказ, но около ста персон в ресторане было. На то время это показатель. Шумно, весело, без особых эксцессов мы праздновали замужество своей дочери. Зиновий Борисович говорит, что это был самый счастливый день его жизни. Мы радовались тому, что Павлик стал членом нашей семьи.
Я опущу все детали того, надо сказать, приятного вечера на богатой даче Мещерских. Была великолепная вечеринка с обильной пищей, коньяком, пахнущим для меня лично клопами, была непонятная игра этой красивой сорокапятилетней женщины, с обнаженными нечаянно атласными коленями, округлыми и вызывающе красивыми, причем обнажение было тогда, когда мы музицировали, а Зиновий Борисович, старчески согнувшись - это он так играл, приложив руку к уху, тем самым намекая на свой час сна, поплелся в свою комнату... Пахло теми же духами, как от Лены, и моя кружащаяся голова не могла понять, Лена ли это или всего-навсего ее тень.
Мы сидели почти рядом на пышном диване, Мещерская рассказывала, как Павел приходил домой и выбегал в одних трусах из ванной. У него была великолепная фигура. Почему же он ревновал Леночку? Таким мужчинам не надо ревновать! Они должны быть уверены. Неуверенный мужчина всегда терпит поражение! Это так. Это закон.