БЕРИЯ".
В_т_о_р_а_я _т_е_л_е_г_р_а_м_м_а_.
"Москва. Совершенно секретно.
Спецотдел погранвойск СССР.
Передать лично И.В.Сталину.
Даю личную характеристику материала, ныне не подвластного мне.
ШУГОВ ПАВЕЛ АФАНАСЬЕВИЧ. Призван на пограничную службу в 1937 году. Рядовой, курсант, офицер. Образование - высшее, военное. Окончил с отличием академию семь месяцев тому назад. Направлен кадрами сюда, хотя подозревался, как и многие, на курсе. В учебном заведении, где проходил службу Шугов П.А., был выкраден Боевой Устав. Выкрадка постраничная. Устав был в руках и Шугова, что свидетельствует о причастности его к постраничной пропаже целого Устава. В Москве мною даны указания тщательного расследования причастных лиц, назначивших полковника Шугова комендантом, а также присвоившим ему очередное воинское звание. На месте, тут, к материалам, компрометирующим несколько старших офицеров, давших беспрепятственную дорогу к безнаказанной деятельности коменданта, добавились многочисленные данные. Версия ухода коменданта из-за семейных тяжелых обстоятельств тщательно мною проверяется. Жена полковника Шугова находится под арестом; сняты первые показания, связанные с пребыванием ее мужа на учебе, и тут, в качестве коменданта. Материалы обобщаются. Я доложу о них лично по приезде.
БЕРИЯ".
Т_р_е_т_ь_я _т_е_л_е_г_р_а_м_м_а_.
"Москва. Совершенно секретно. Спецотдел погранвойск СССР. Передать немедленно лично И.В.Сталину. Нашими компетентными контрразведывательными органами, и мною лично, раскрыта преступная группа врагов Родины. Под личиной жены майора интендантской службы Соловьева скрывалась Соломия Яковлевна Зудько - фашистская прислужница, работавшая в войну в концлагере. В ее доме обнаружены тайники с радиоаппаратурой, деньгами советского и зарубежного производства, шифры и всякие иные принадлежности, которые свидетельствуют о полном их противоправном назначении.
Компетентными органами в качестве доказательств представлены многочисленные фотографии, где Зудько выступает как на первом плане, так и на теневых. Фотографии показывают расстрелы советских людей, их захоронения пленными. Зудько на каждом снимке - в фашистском мундире. Здесь, на приграничной полосе, она свила клубок вражеского отребья. Это бывшие полицейские Плинов и Силаев. В настоящее время они взяты под стражу. Признались, что, работая на железнодорожной станции, имели главное задание: во время столкновения на границе сделать так, чтобы не подать под военную технику войск железнодорожные вагоны. С ними заодно был и начальник станции, недовольный строгим режимом приграничной железнодорожной сети и ее работой. Ведем следствие. Муж Зудько разжалован за то, что отвергает все предположения, называет их сфабрикованными. Он "не признает" на фотографиях свою жену. Говорит, что это совсем другое лицо. Хотя экспертиза полностью разоблачила шпиона Зудько, работающего, как она призналась на допросе, на американскую разведку.
БЕРИЯ".
Конечно, тогда я не знал, что такие телеграммы все-таки идут, я мало верил Железновскому. И даже больше - их посылают мои недавние друзья по школе сержантов артиллерии и взводу радиотелеграфистов: мы там научились кое-чему. Один из них приходил потом в редакцию, что-то говорил мне. Я не понял. Я и потом не мог представить, почему попал тогда в одну машину с самим Берия (хотя о нем так сильно не говорили в то время, такого не было), присутствовал при допросе, почему был выбран на роль помощника Железновского. Скорее всего, воля случая. Я встретил Железновского, ничего плохого не сделал ему тогда там, на танцах - лишь увел женщину. Не его женщину. Почему он после этого хотел подружиться со мной? Не знаю, не знаю.
Я после его ухода заперся в редакции. Я начинал тогда писать повесть. И писал ее медленно, придумывая шут знает какие ситуации. Я и не представлял, что за окном моей редакции была настоящая, очень страшная, трагедийная ночь. Людей брали тихо и шумно. Никто ни о чем и не догадывался. Военный городок обычно живет и тихой, и шумной жизнью. И особенно шумной, когда объявляется тревога. Офицеры, посыльные снуют по городку с фонариками, без них. Каждый спешит куда-то. Женщины, дети спокойно привыкли к этому, они спят, не волнуются или волнуются. И все это - жизнь приграничного военного городка.
В ту ночь брали людей, куда-то везли.
Никто не кричал, так как в военных городках никогда и никто не кричит. Все привыкли к тревогам, к маршам, вызовам.
Я отложил свою писанину. Я стал думать: почему Железновский так всегда неровен? Рожа! Я привык защищать себя кулаками. Я бы дал ему по роже - но это может пахнуть и военным трибуналом. В конце концов, не знаю - что хочет Железновский. Но, может, у него такое же заданьице в отношении меня. Как заданьице на танцах. Заданьице в отношении женщины, которую он, как уверяет, любит.
И для меня она была женщиной. И я не сказал о ней и о себе многого. Тем более, этому Железновскому. Что от того, что я тогда победил с ним в соперничестве? Что от того, что она пошла танцевать со мной, а не с ним? И что от того, что я пошел ее тогда провожать и ни разу не сказал об этом Железновскому?
Я тогда шел с ней рядом. И не помню теперь, о чем тогда говорил. Я был нахальным зайчиком, наверное. Я тогда много читал. Из меня сыпались цитаты; память была четкой, стремительной. Я мог цитировать целые прочитанные страницы. Я участвовал в школе сержантов артиллерии в художественной самодеятельности. Читал лучшие, как мне казалось, на то время, стихи со сцены. И девчата из военторга всегда встречали меня словами хорошими, даже пытались иные из них повторять строки, которые запомнились им лишь потому, что я якобы их преподнес. Я еще и пел со сцены. Наш капельмейстер Шершнев, несмотря на то, что я написал как-то, еще не будучи работником редакции, фельетон о его музвзводе, который, приходя в парк, где отдыхали семьи офицеров и сами офицеры, сачковал, выдвинул меня запевалой в сводном хоре. И вроде здорово получалось у меня "Во поле березонька стояла".
Наверное, я был высокого мнения о себе. Я болтал, наверное, чепуху, красовался, был последним трепачем. Женщину, которая шла тогда со мной, звали Леной. Она снисходительно поначалу поглядывала на меня, чижика, чирикающего не свои песни. Я этого не замечал. Видно, я был законченно самоуверен и оттого безнадежно глуп. Но отрезвляло меня то, что она была совсем другая женщина. Я видел их уже много и они походили не на волны на море - хотя и одинаковые, но романтичные, а на нудные песчаные дюны, где хозяйничает афганец: все одинаковые, все изъеложенные языком ветра, все в рябинках.
Меня завораживал запах ее духов. Волосы у нее были длинные, жгуче черные, глаза большие, синие, нос у нее был прямой, лоб белый, какой-то весь широкий, умный. Я описываю по своим тогда представлениям. Довольно скудным портретным мазком я даже и на капельку не приблизился бы к описанию истинной ее красоты. Я просто не понимал ее этой особой красоты, которую, конечно же, понимал сын генерала. Я просто еще не ходил с такой женщиной. Я просто еще не знал таких духов рядом, их запах был густ, первозданен, как свежий первый иней в прекрасное зимнее утро.