Мне оставалось всего два часа. На вокзал я мог доехать на трамвае всего несколько остановок.
Я уже собрался и хотел уходить. Лучше приду пораньше, похожу по вокзалу. Люблю отъезжающий, суетящийся, шумливый народ: сколько потешного и человечески теплого в провожаниях, встречах!
Только взялся за чемодан - звонок. Я мог и не отгадывать. Товарищ полковник!
- Слушай, - не поздоровался Железновский, как она с тобой говорила?
- Что значит как? - взбесился я. - Ты извинись вначале, что вызвал меня сюда и морочил голову.
- Слушай ты, младшой! Я тебя могу вызвать повесткой! И спросить: что ты копаешься в дерьме? Разве я не предупреждал тебя, чтобы ты не копался?
- Это точно, предупреждал! Я это всегда помню.
- Тогда, почему ты копаешься? Почему спрашиваешь, нюхаешь?
- Кого я спрашивал? И кого я нюхал?
- Ты ходишь вокруг пограничников! Ты им слагаешь и поешь песни! А нам... Нам ты отказываешь в честности, порядочности! Они все у тебя не виноваты. А мы, те, что выполняли свой воинский долг, негодяи!
- Я это не говорил ни Мещерскому, ни его жене, ни его дочери.
- Ох, какой точный! Ты кое-чему научился! Называешь фамилии!
- Не кривляйся. Я все равно не пойму тебя и твоей этой хохмочки. Вызвать, а потом облаять! Ну спасибо...
- Да пошел ты!.. Впрочем, загляни в свой портфель... Загляни!
- Пьяная рожа! - крикнул я. - Сам пошел! Чтобы ты больше никогда не звал меня к себе! Понял?
- Дурак, младшой! Зря тебе звание дали. Старшиной ты был умнее.
Я нажал на телефонный рычажок, медленно оглянулся. Что-то не так, что-то не так! Это - не Железновский. Это - клоун. Это ему так надо сделать, так надо сделать! Телефон прослушивается. И я, следовательно, прослушиваюсь. Это ясно. Это результат письма, которое я отправил за своей подписью в ЦК. Это потому, что в письме идет речь о вдове начальника заставы Павликовой. Это еще, может, связано с...
Я на цыпочках, вроде это мне поможет, вышел в коридор гостиницы. Сдавать номер я не буду, - твердил себе. - Это, это...
...Уже в вагоне, необыкновенно безлюдном, тихом и спокойном, я полез на дно своего портфеля: там лежал конверт, хорошо заклееный и бечевкой связанный. На конверте стояла моя фамилия. Кто-то стукнул в дверь. Я быстро спрятал конверт, сел прямо и сказал:
- Войдите!
Вошла девушка. Оказывается, ее место рядом с моим. Ну что ж! Я глядел на ее милые ножки, на смазливое личико: неужели она будет следить за мной? Меня уже ведь не раз предупреждали: брось этих своих пограничников! Не лезь в такие дела!
Плевать на эту девочку! Плевать на всех вас!
Я достал конверт и распечатал его. Девчонки не было, она пошла переодеваться. Размашистым почерком Игоря Железновского мне сообщалось о судьбе Соломии Зудько. Приговорена к расстрелу! Приговорены к расстрелу и семь железнодорожников моей маленькой станции.
"Как ты скушаешь все это? Напишешь ли? Или промолчишь в тряпочку?"
Железновский издевался еще надо мной! Он знал, что я написал в ЦК и о Соломии Яковлевне Зудько, и о ее муже, разжалованном майоре Соловьеве, и о семи железнодорожниках, которые никогда ни в чем не подозревались и прошли по делу Зудько.
"Нет, нет, нет! - закричал я. - Не может этого быть! Они же ничего не сделали! Это подтвердил и полковник Шмаринов. Зачем же так?"
Поезд мчался с такой скоростью, будто хотел обогнать все мои печальные догадки. Ты, Железновский, получил полковника. Не за это ли? За Зудько? Ну сознавайся? Ты поэтому и не пришел? Ты не знал, вызывая меня, что мое письмо находится уже в ЦК. Вдруг кто-то сказал. Или сам узнал. И тогда не захотел со мной встречаться. Ты думал, что мы просто поболтаем о женщине, которую любили, которая и теперь для нас небезразлична? Но оказалось: я этот год копался в дерьме, как ты говоришь. И кое-что раскопал. Тебе это не слишком понравилось, правда, товарищ полковник? И что осталось тебе - напиться и выдать мне по телефону? Чтобы и свои слышали. И сказали: у тебя нет любимчиков, друзей. У тебя главное работа, работа, работа. Работа там, работа - тут. Тут у тебя много вечерней работы. Очень много, некогда расслабиться, некогда отдохнуть...
5
"Дело" сержантов бывшей заставы Павликова.
Елена Мещерская передает мне письмо, в котором рассказывается
о последнем разговоре с полковником Шуговым.
1953-й, март - траурный и страшный месяц.
Железновский ищет связи со мной.
Как ни странно, первый материал в мою теперь папочку дал мне наш цензор, Мамчур. Почему он сделал это? Могу объяснить. Майор всегда казался мне человеком либерального толка. Да, да! Это ведь не только при царе люди слыли либералами, ретроградами, дурными служаками. И в наш нелегкий век, насыщавшийся беспрекословным повиновением и бездумием, люди оставались разными. В теперешнюю пору говорят: было всеобщее ослепление. Ничего подобного! "Всеобщее ослепление", как правило, наблюдалось там, где не было места широким акциям тоталитарного насилия. Когда же оно проявлялось, сразу обозначалась индивидуальная человеческая сущность. Подлый становился еще более подлым, чистый пытался или обойти стороной, чтобы не запачкать себя, или выражал готовность придти на помощь униженному и оскорбленному несокрушимой на ту пору системой.
Трусливый в общем-то по натуре майор Мамчур однажды, когда мы остались вдвоем (я читал газету как ответственный секретарь, а он - как цензор), вдруг, прервав чтение, сказал мне:
- Знаете, младший лейтенант, в моей душе всегда неприятный осадок, когда я встречаюсь с вами и вспоминаю, как вы тогда вошли в незапертый мой кабинет и увидели Железновского, который допрашивал солдата Смирнова, водителя полковника Шугова. Я всегда думаю: что вы, тоже в душе, думаете обо мне? Этот человек, - говорите вы себе, - пишет стихи, и он кругленький, с чуть повышенным аппетитом. Служака - не служака, но исполнителен, честен, как же мог, - полагаете вы, - этот кругленький человечек допустить, чтобы в его кабинете, в его присутствии били солдата за то, что он якобы не уследил за побегом своего начальника? Как мог допустить офицер, чтобы при нем истязали солдата ни за что?
- Но, может быть, у пограничников свои правила? Солдат должен был во что бы то ни стало взять полковника-беглеца?